«Так рано, а он уже сердится», — подумал Джаган, словно сердиться можно было только в определенное время.
— Хорошо, хорошо, ешь, пожалуйста. После поговорим, — сказал он.
Ему бы велеть: «А ну-ка, кончай завтрак да беги в колледж», но он был робким отцом и побоялся упомянуть слово «колледж». А вдруг сын заплачет или швырнет тарелку с едой на пол! Джаган почти по-матерински тревожился о том, чтобы мальчик ел как следует. Дома он то и дело готовил что-нибудь для него. Началось это еще в тот день, когда жена Джагана заболела воспалением мозга и ее отвезли в больницу. Когда Мали подрос и начал кое-что понимать, он сказал:
— Папа, а почему ты не наймешь повара?
— Не верю я в поваров.
— Почему?
— Разве мы нанимаем слуг, чтобы они за нас дышали? То же самое с едой.
— Но, папа, — возразил сын, — разве у тебя в лавке нет поваров?
— А-а, это совсем другое дело, — отвечал Джаган, давая волю своему воображению. — Лавка — это вроде фабрики, а повара там — вроде специалистов и техников.
Сын, однако, не оценил сравнения.
— Не хочу, чтобы ты на меня готовил, — твердил он в отчаянии. — У нас в колледже есть столовая. Я сам о себе позабочусь.
И он настоял на своем. Исключение было сделано только для завтрака. Завтрак готовил Джаган. Так оно с тех пор и повелось. После смерти жены Джаган стал особенно тревожиться о том, что ест сын. Он думал об этом день и ночь. По вечерам перед сном он долго беседовал с сыном — не только о том, что тот ел сегодня, но и о том, что бы ему хотелось поесть завтра. Загнанный в угол в этот поздний час, сын отвечал, как всегда, обрывками фраз и мычанием. День обычно заканчивался тем, что Джаган начинал подробно излагать свою теорию питания. Мали не дослушивал, поворачивался и уходил к себе. Джаган, прерванный на середине фразы, с минуту смотрел на захлопнувшуюся дверь, а потом поднимался и расстилал циновку на веранде во втором дворике. Он засыпал, не дождавшись, когда часы на здании окружного магистрата пробьют девять.
Сейчас он пришел в отчаяние при мысли о том, что сын не будет ходить в колледж или, вернее, в столовую при колледже.
— Где же ты будешь есть? — глупо спросил он.
Сын мрачно усмехнулся и ответил:
— Почему ты так волнуешься о еде? Ты же всегда говоришь, что есть ни к чему…
Он надел свою желтую рубашку, взял велосипед и скрылся.
Пришлось Джагану затаить все свои сомнения до того часа, когда в лавке появится братец.
— Идите сюда, — вскричал он, завидев братца. Тот растерялся — больше всего ему хотелось пройти в кухню и попробовать прямо со сковородки сластей. Он помахал руками, словно хотел сказать: «Все это пустяки… С этим можно обождать», и прошел в кухню. Джаган смиренно глядел ему вслед.
«Рано или поздно он оттуда выйдет. В таком жару и чаду долго не пробудешь, — подумал он. — К тому же сладкого много не съешь».
Внезапно Базарная улица огласилась криками отпущенных домой школьников. Несколько детей с сумками через плечо остановились перед лавкой полюбоваться выставленными в окне сластями. Джаган спокойно смотрел на них, сидя в своем кресле.
— Пусть родители дают им деньги на сласти. Не могу же я кормить весь город…
Он почувствовал легкий укор совести оттого, что сидит здесь и получает деньги, — невольное воспоминание о тех временах, когда он посвящал себя служению обществу. Если бы публика поддержала его, приняв участие в подписке, он выделил бы часть своего дохода для того, чтобы одарить сластями всех детей, глазеющих на его окно.
— Но мы — страна бедная. Доход на душу населения — три аны…
Он все еще держался этой цифры, которую вычитал в студенческие годы в книжке, озаглавленной «Нищета и британские беззакония в Индии». Только эта цифра и мешала ему требовать, чтобы каждый родитель ежедневно оставлял в его лавке по восемь ан.
— Бедная страна! Многие не могут даже рис есть дважды в день. Когда я брошу торговлю, я… Но килограмм сахара стоит рупию и тридцать пайс, а мука, а масло — даже не натуральное — втрое больше, а как насчет специй? Мускатные орехи — семьдесят пайс штука! Раньше их продавали горстями за грош… Какая это халва, если в нее не добавить немного ореха?
Когда братец вышел из кухни, вытирая рот полотенцем, Джаган произнес:
— Мало кто ценит свое настоящее положение. Вы обращали на это внимание?
Это было продолжением мыслей об общественных бедах, которые заставили его забыть на миг о собственных невзгодах.
Братец кивнул, недоумевая, куда клонит этот глубокий мыслитель.
— Люди все забывают и ко всему привыкают, так уж повелось на свете, — сказал он, облизывая губы и втайне надеясь, что философия эта подойдет к любому случаю.
— Особенно молодежь, — подхватил Джаган. — С ними всюду трудно. Недавно я где-то прочел…
И он попытался процитировать что-то из какой-то статьи о современной молодежи, хоть и не помнил, где он ее читал и что в ней говорилось.
— Это ни к чему не ведет, — сказал братец сочувственно, с наслаждением вспоминая о только что съеденных сластях.
Беседа развивалась гладко, как вдруг Джаган сказал:
— У Мали появились странные идеи.
Братец широко раскрыл глаза, демонстрируя реакцию на слова Джагана. Он не знал, можно ли ему критиковать Мали. Джаган рассказал, что случилось. Внезапно братец решился и заявил:
— Хорошо бы узнать, что мальчик думает. При нашей-то системе образования…
Если нет другой мишени, всегда можно покритиковать систему образования.
— А я-то надеялся, что он получит диплом бакалавра, а это никогда не помешает, правда? — произнес Джаган. И со вздохом прибавил: — Если бы у меня был диплом, я бы столько всего мог сделать!
— Значит, вам это было не суждено. А потом, чего вам не хватает в вашем теперешнем положении?
— Мне пришлось бросить колледж, когда Ганди призвал нас к неповиновению. Лучшие студенческие годы я провел в тюрьме, — сказал Джаган, чувствуя себя героем и обходя молчанием тот факт, что он несколько раз проваливался на выпускных экзаменах, бросил колледж, а потом пытался сдавать экзамены экстерном задолго до призыва Ганди. — А вот почему теперешняя молодежь не хочет учиться?
Братец, всегда отличавшийся осторожностью, повторил:
— И все же следует у него самого узнать, в чем дело. Почему вы с ним не поговорили?
— А почему бы вам с ним не поговорить? — спросил в ответ Джаган. Бессмысленное предложение — и все же проникновенно добавил: — Сколько он себя помнит, он всегда называл вас дядюшкой…
— Он один не зовет меня «братцем», — заметил тот, и оба рассмеялись.
Впрочем, Джаган тут же вспомнил о бремени, которое жизнь возложила на его плечи.
— Вы должны что-то предпринять, — сказал он, — и рассказать мне об этом вечером.
В десять часов вечера братец пришел в дом на улице Лоули и тихонько постучал в дверь. Джаган, против обыкновения, не спал. Мали уже удалился в свою комнату и заперся там, не дав отцу возможности поговорить с ним о событиях прошедшего дня. Джаган видел, что в комнате у него горит свет, и с трудом удержался, чтобы не заглянуть в замочную скважину.
— Жаль, что не заглянули, — сказал братец. Они тихонько вышли из дому и, дойдя до памятника Лоули, удобно устроились на гранитных ступенях. — Заглянули бы и увидели, что он там делает.
Ночной ветерок веял прохладой. Сэр Фредерик воинственно высился над ними, упираясь головой в звезды.
— На что вы намекаете? — спросил Джаган, откидываясь поглубже в тень, падающую от сэра Фредерика.
В голове у него проносились всякие страшные мысли, одна другой мрачнее. Чем там занимался мальчик: печатал фальшивые деньги или убивал кого-нибудь? Перед ним замелькали ужасные видения. Он схватил братца за руку и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Скажите мне все, ничего не скрывая.
Братец с презрением стряхнул с себя его руку.
— Он пишет — вот и все. Хочет стать писателем.
«Писатель» на языке Джагана значило только одно — «писарь». Так называли англо-индийских клерков в колониальные времена, с тех пор как Маколей ввел систему образования, которая должна была обеспечить Ост-Индскую компанию мелкими служащими. Джаган пришел в ужас. Он-то старается сделать из мальчика аристократа — посылает в колледж, покупает ему велосипед, полосатые рубашки, — а тот хочет стать «писателем»! Необъяснимо!