Юсеф сказал:
— Теперь-то они не брошены на произвол судьбы. И незачем что-то искать.
Маджар возразил:
— Но ведь у вас-то на примете нет святого, которого можно было бы привести сюда и убить.
Я сказал: сдается мне, он не ведает, что говорит. Мы ничего ему не ответили. Я говорил: представления не имеет, в чем тут дело.
А он добавил:
— Как бы то ни было, это ничего бы не дало.
Я говорил: нет, он не знает, не имеет даже малейшего представления.
— Истинная правда, — произнес Азиз.
— Все мы в той или иной степени брошены на произвол судьбы, — сказал тут Маджар.
Азиз печально улыбнулся:
— Но мы — больше, чем остальные.
Я сказал:
— Быть может, он уже пришел — человек, который будет защищать эту землю.
Книга вторая
Ваэд говорит:
Недостаточно далеко, не настолько далеко, чтобы отрешиться от атмосферы работы, кабинета, всех этих досье, которые необходимо просмотреть, пухлых папок с пометками: «Важно», «Срочно». Уже за полночь. А я и не заметил, как прошло время. Еще витает вокруг меня запах мысли, запах бумаги. Вкупе с одиночеством запах этот создает успокоительный, почти осязаемый, но и туманный, неясный в своем приглушенном свете островок. Еще недостаточно далеко. Атмосфера, запах — они продолжают преследовать меня. Там, за работой, я этого не замечал. Они продолжают цепляться за меня, стремятся отгородить меня от окружающего. Но поздно: все мысли и заботы растворяются в ночи.
Освободив легкие, я наполняю себя темным воздухом. Я не ощущаю ни усталости, ни сонливости, но и ни малейшего желания вернуться. Ни малейшей тяги.
Невозмутимая настороженность раскидистых деревьев. Тени, освобожденные от всякой зависимости. Теплая августовская ночь. Ночь, достигшая того рубежа, за которым она отказывается выглядеть как ночь. За которым она не более чем взгляд. Я иду под этим взглядом. Кажется, будто подошвы ступают по войлоку. Нет ни малейшего желания возвращаться. Магия, подобно Арлекину выставляющая себя напоказ.
Это все мое воображение. Взбудораженное, оно вполне способно завлечь меня в ловушку. Единственное, чего мне хочется, так это прогуляться по центру города. Нынче вечером я с работой переборщил. И еще недостаточно далеко ушел, чтобы перестать о ней думать. Недостаточно далеко, чтобы забыть. Достаточно и недостаточно для того, чтобы думать и забыть.
Кто-то близко подошел ко мне, словно собираясь преградить мне путь. Я не слышал, как он приближается, — во всяком случае, слышал не больше, чем если бы это был призрак, — до того самого мига, когда за долю секунды приготовился отразить нападение. В его руке что-то холодно блеснуло. Кто бы это мог быть?
Он говорит:
— Огня не найдется?
Мое сердце забилось слишком часто. Чаще, чем хотелось бы. От этого у меня во рту кислый привкус. Я протягиваю ему зажигалку.
Постараться различить черты его лица, хотя бы угадать. У меня разгорается любопытство. Он берет зажигалку.
Но прикуривать не торопится.
— Я принял вас за вашего брата.
Я говорю:
— Вы никак не могли принять меня за моего брата. У меня его нет.
— Ну как же, есть, — говорит он, — Просто он как негр, у которого вдруг появился бы белый брат.
Начало многообещающее. Что он за птица? На пьяного не похож. Скорее всего, это один из любителей гашиша, которых полным-полно в гостиницах и пансионах, один из ненасытных курильщиков кифа[12].
Он говорит:
— Вы случаем не мосье Ваэд?
В такое время? Я не верю своим ушам. Да, нужно быть готовым ко всему.
— Нет ничего более вероятного.
Да, я говорю: «Нет ничего более вероятного» — с нерешительной и удивленной улыбкой, испытывая безмерное облегчение. Он говорит:
— Я так и думал. Как лицо под маской, которую нет сил больше терпеть. Только лицо это — со своей черной плотью, черным одиночеством, со своими желаниями, потемками, полными подозрений, неистовства, неясных угроз. Неясных угроз…
— Кто вы? — Я начинаю закипать. — Чего вы добиваетесь?
— Не знаю. Ничего.
— Далеко же мы так продвинемся.
Он говорит:
— По мне, так все хорошо. В сущности, для меня даже лучше, чтобы все было так, чтобы между миром и мною оставался этот свободный проход, который, стоит мне захотеть, тотчас становится непреодолимым, несмотря на его видимую пустоту. Да, рядом, совсем рядом с остальными и вместе с тем очень далеко.
— Я намеревался прогуляться по центру города, но теперь…
— Часто случается, что центр погибает, но вокруг все возрождается сызнова.
— Теперь все, мне не хватит времени.
— Время стирает вопросы, мосье Ваэд.
— Отдаю должное вашему красноречию. Вы не вернете мне зажигалку?
— От слова ничего не сбудется. Если вы обратили внимание, я еще не прикурил.
— Ах да, конечно.
Сам не зная почему, я улыбаюсь, и это улыбка единомышленника. Меня снова волнует и притягивает окружающее: эта бесшумная ночь, продырявленная светом фонарей, эта ясность и он, возникший подобно Арлекину.
Впрочем, в отношении него я так ничего и не смог угадать. Я не знаю ни кто он, ни каков он. Его язвительный голос звучит молодо. В этих потемках ничего не разглядеть.
Теперь уже я сам не тороплюсь возобновить путь. Я слушаю его голос не без удовольствия. Я уже знаю, что проявлю столько терпения, сколько понадобится.
Похоже, он проник в мои мысли и теперь без труда их читает. Странно, ведь они еще даже не стали мыслями, а уж тем более — намерениями.
— Дающий, пусть даже всего лишь огонь — но что может быть выше огня? — не должен смущаться брюзжанием берущего, каковое является вполне естественным, если не сказать — законным. Благодеяние возносит его на высоту, на которой он становится недосягаем для недовольства и злобы того, кто ему обязан.
Вот я уже и обнаруживаю, что страдаю: правда, не так уж сильно. Мне просто хочется закричать, хоть как-нибудь выразить свое страдание. Сказать, что страдание мне знакомо, что оно существует, что его можно ощутить. Да, коварный он мне нанес удар. Сказать, что после такого удара страдание можно ощутить, только когда оно было тебе хорошо известно и прежде.
Но я безмолвствую. Мне предстоит выслушать продолжение. У меня такое ощущение, словно я помогаю собственному умерщвлению. Этой ловушки следовало остерегаться особо. А я угодил в нее.
Он продолжает:
— Точно так же, я полагаю, жертва убийцы изумляется совершаемому на нее посягательству в тот роковой миг, который грозит оказаться для нее последним. Она удивилась бы меньше, знай она побудительные причины нападения.
Его слова обволакивают меня вязким туманом.
— Могу я узнать, почему я должен выслушивать весь этот вздор?
— От чего вы бежите? — быстро спрашивает он зловещим голосом. — От детства? От взрослой жизни?
— Что за вопрос?
— Весь вопрос в этом.
Его речи сбивают меня с толку, начинают выводить из себя.
В ночной пустоте пляшут тени. И мы с ним участвуем в этом маскараде.
Он говорит:
— Между тем и другим протянут тугой канат, и вы балансируете на нем. Откройте глаза. Вы их держите закрытыми! Откройте же их и увидите, что вы по-прежнему на канате. Вы хотите продолжить путь, но и вместе с тем хотите вернуться назад — внизу по-прежнему пропасть, — а остаться на месте боитесь.
Я чувствую его дыхание на своем лице.
— Идти вперед можно, лишь отдав на погибель душу. До конца, вы идете до конца! Человек в силах спастись, только обрекши себя на проклятие.
Еще много чего наговорил он горячечным шепотом.
— Этого вам не избежать. Имейте же уважение к самому себе. И если придется платить за него великой ненавистью, если его придется зарабатывать посредством еще большего отвращения, почему бы и нет? Взрастить в себе или сносить подобную ненависть способен лишь тот, кого переполняет глубочайшая жалость. Вот он, человек, несущий в себе бездонную жалость! К чему тогда колебания? Протяните ваше желание к противоположному берегу и не ищите отговорок рассудка. Торжествуйте и живите достаточно долго, чтобы насладиться плодами победы; жертвуйте собою; иной судьбы у вас не будет, если вы, конечно, к ней не безразличны.