Возможно, все так бы и шло, несмотря на беспрерывную, тайную враждебность окружавших меня вещей, под неусыпным оком которых существование наше неосознанно приняло бы такую безликую форму, которая в конечном счете могла бы обойтись и без нашего вмешательства, и мы выжили бы, если бы… Если бы события, над которыми мы были не властны, не опрокинули устоявшийся порядок: возникла новая, непредвиденная ситуация. Но даже в канун этих событий мы продолжали жить все в том же замкнутом кругу, для нас не было выхода — никакого. Давнишняя безмолвная катастрофа оторвала нас от мира и от самих себя, и теперь только новая катастрофа могла водворить нас на место. А до тех пор жизнь наша будет протекать согласно раз и навсегда заведенному порядку, судьба наша никому не интересна, она лишена всякого смысла, в душе каждого из нас — холод и пустота. Да, до тех пор время будет идти своим чередом, и, что бы там ни случилось, все равно ничего не произойдет. Был дом, угодья, бремя забот, но все это — одна видимость. Прозябая в этой псевдореальности, мы постоянно наталкивались на сопротивление вещей, неодушевленных предметов, гораздо более живых, чем мы, причем сами не оказывали им ни малейшего сопротивления.
Число новых сооружений растет, работы продолжаются даже по ночам и — можно ли сказать об этом вслух? — наносят ущерб городу. А уж что творится днем — и говорить нечего! Все вокруг трещит, гремит, грохочет, тянется ввысь, потом вдруг рушится и вновь растет. Ни минуты покоя. Сколько помнят наши мужчины и женщины, такого устрашающего громыханья никто никогда не слыхивал, да и такого чудовищного зрелища тоже никто никогда не видывал. Время от времени оттуда доносится грохот взрывов, потрясающих основы города. История не знает примеров, даже отдаленно напоминающих то, что творится здесь, у нас на глазах. Бомбардировка, пальба, шипение, свист, вспышки — вот что такое новый город, и если все это почему-то вдруг прекращается, то наверняка ненадолго: нам только кажется, что вернулась тишина, а на самом деле слышится какая-то неясная, глухая возня — мычание, вздохи, позвякиванье. Тишина, покой навсегда ушли из нашей жизни.
Оказавшись в плену у собственных стен, мы и представить себе не можем, чем все это кончится. Те из наших, кто укрылся в подземных туннелях, пробитых в самом основании города, устраивают теперь по ночам внезапные вылазки, наносят удар стройке и сразу исчезают. Но те, другие, торопятся тут же все привести в порядок, стараются скрыть свои потери, если таковые имеются, и наутро жизнь идет как ни в чем не бывало, без всяких видимых изменений. Однако информация в конце концов просачивается и доходит до нас: есть люди, которые сидят на нужных местах, они рассказывают то, что им удается узнать, потом новость распространяется дальше. Правда, рассказам этим недостает некоторой доли конкретности, но это нам ничуть не мешает, напротив, их выслушивают с большой охотой: еще бы, какие широкие возможности у нас открываются! Расследование, сопоставление полученных сведений, их изучение, обмен мнениями — тут есть наконец чем заняться!
А те, другие, используют каждую такую вылазку в своих целях: казнят пленников, которых только что взяли или взяли давно — неважно. «Нет, это в основном заложники», — говорят в городе. Их вешают над строительными лесами, на самом верху самых высоких сооружений, поэтому с первыми проблесками зари мы обращаем теперь свой взор туда, дабы знать, что нас сегодня ждет. Трудно представить себе то возбужденное состояние, в котором мы пребываем каждое утро: ярость, проклятия, вызов — все это нам уже не по силам. Редко случается, чтобы к концу дня мы не чувствовали себя совершенно вымотанными, наверняка они добьются своего: мы просто перестанем существовать. И вот мы бродим, кружа меж стен, которые плетут вокруг нас замысловатые петли, и цепенеем от ужаса, теперь уже никто не в силах стряхнуть его с себя.
Пожалуй, самый большой урожай новостей удается собирать в конечном счете молочникам. Их корпорации дарована особая милость, им предоставлена свобода передвижения — ну или, скажем, последним из них, а иными словами, тем, кто не успел уйти к мятежникам либо пока еще не казнен.
— Там, — говорят они, — следует идти по открытому месту (и показывают нам пальцем, где именно). — Иначе они притягивают все, что двигается поблизости. Они используют что-то вроде магнитного тока.
— Я видел, как они сжигают людей.
— Каждый день.
— Каждый день!
— Это в наказание. А однажды ночью…
Мы слушаем, они просят у нас закурить — немного табака или сигарету, потом продолжают свой рассказ. Но все истории, как правило, заканчиваются раскачиванием трупов на самом верху самых высоких сооружений.
— Нехорошо, — вздыхает под конец рассказчик или кто-то из нас, — нехорошо подкрашивать их так, как они это делают.
— Это самое скверное.
Теперь, когда я выхожу из дому, я выбираю самые отдаленные пути и иду быстро, причем в одиночестве, стараясь не задерживаться на улице и не стоять на одном месте. Иногда я захожу в какую-нибудь лавчонку навестить друга, но всегда ненадолго — пять, десять минут, не больше, даже это — присесть на минутку в лавке — и то не очень осмотрительно, — затем я снова пускаюсь в путь по городу. Но порою из-за всего, что творится вокруг, у меня вдруг появляется сильное искушение углубиться в какой-нибудь затерянный переход, куда никто не заглядывает и откуда нет выхода. Сложившиеся обстоятельства послужили бы мне оправданием: столько мужчин исчезает. А кружить без конца по улицам — какой в этом смысл? Глупость, да и только. Всюду шушуканье об одном и том же. Началось нечто такое, что превосходит наши силы и понимание.
Вот Исмаил решил этот вопрос раз и навсегда: он больше никуда не выходит. Я часто составляю ему компанию, чтобы не слоняться без толку по улицам. Но мне редко случается побыть с ним наедине, что уж тут говорить! К нему постоянно кто-нибудь заходит, возможно, из тех же соображений, что и я, так что там не соскучишься. Семейство его уж и не знает, что делать: подумайте, принимать столько гостей!
Более всего меня интригует блаженное выражение его лица. Счастливый человек. По нынешним временам такой беспечный вид — истинная милость, крупицы которой перепадают и на мою долю. Он всякий раз встречает меня словами:
— Представляете, за каждым из нас следили. Просто невероятно…
Чтобы не нарушать его покой и не тревожить его, я, разумеется, не говорю ему, что за нами и сейчас следят.
— На каждого отдельная карточка, — продолжал он, ни о чем не подозревая. — На каждую семью в доме — своя, да и сами дома тоже, оказывается, были под надзором. Если родные или друзья приглашали вас погостить на денек, вы обязаны были сначала сообщить об этом в Вышестоящие Организации. Как я об этом узнал? Тсс…
Вот так история! Он продолжает принимать посетителей — а их число все не убывает — в неизменно прекрасном расположении духа, что никак не вяжется с его словами.
— Бежать? Но куда, спрашивается? А еще лучше — спрятаться, тайком съесть кусок чего-либо и лечь спать, так, что ли? Хотя были у нас в городе и такие, кому удалось схорониться. Сам я их не видел, но знать об этом знаю. Может, даже и в нашем доме такие имеются. Как им это удалось, что они этим выиграли, понятия не имею, да и никто вам этого не скажет: те, кто спрятался, так и не вернулись и никогда уже, видимо, не вернутся. Как подумаешь обо всем этом… особенно ночью, когда целыми часами ждешь неведомо чего…
Дойдя до этого места, он обычно становился вдруг рассеянным и как бы отключался; я и не пытался вывести его из этого состояния, только молча ждал.
— А тут как-то, — продолжал он, придя в себя, — собрался я идти на работу, — (он служил в дорожном ведомстве), — но в дверях остановился. И хорошо сделал. Вспомнил об указе, который запрещает населению появляться в новом городе. С тех пор я там и не появляюсь и вообще не выхожу из дому.
При этих словах его сотрясает беззвучный хохот.
— Отныне я обрел покой. И знать больше ничего не желаю.