Сама, похоже, испугавшись своего протеста, своей резкости — кто знает, что там было еще, — она ссутуливается, замыкается в настороженном молчании.
Я наблюдаю за ней, не в силах помешать себе вглядеться в нее повнимательней. Улыбаюсь.
— То, — говорю, — случайно не вы ли…
Я ищу в ее лице что-то, что, я уверен, должно там быть.
— Вам они тоже знакомы.
— Кто знаком?
Она все так же напряжена и насторожена. Я говорю:
— Знаете кто, не отказывайтесь. К чему лукавить?
— Да нет же, не знаю я! — с горячностью отнекивается она.
— Почему вы не хотите сказать, госпожа Марта?
Марта говорит:
Я не ждала этого нового визита. Хотя нет, ждала; я ждала его, и он вырос передо мной в точности так, как я себе это представляла. С той самой улыбкой, которая разделяет людей надежней, чем возведенная между ними перегородка из блестящего твердого стекла. Однако мало-помалу меня обволакивало теплом его дружелюбного взгляда. Всем своим видом он показывал, что нашел ответ, который искал. О, как же он торжествовал! Где он почерпнул этот ответ, я узнать не стремилась. Я думала: он здесь, а до остального мне дела нет. Он прилетел на крыльях победы, или как там это еще можно назвать, гонимый нетерпением объявить это мне.
Сначала он произнес эти загадочные слова:
— Теперь с этим покончено. Мы победили.
Он произнес это без всякого надрыва, без излишней горячности.
— С этой смертью, — добавил он.
Голос его и тут прозвучал безмятежно, ясно, уверенно — так объявляют самую неоспоримую на свете вещь.
— Теперь мы можем идти туда без всякой опаски.
Все-таки я не удержалась, чтобы не спросить:
— Куда?
А он:
— Они убили не Хакима. Они всего лишь навсего уничтожили ложь, которую долгое время пытались выдать за Хакима Маджара. Он — сама правда. Этой правде они оказались не в состоянии повредить ни на волос.
Нет, выражение его лица, пока он это говорил, не изменилось. Он оставался все таким же безмятежным, все таким же наплевательски беззаботным, каким только и может быть человек, который не только не ошибается, но и не представляет себе, что это такое, ошибаться.
— Жалкие паяцы, безмозглые марионетки, страдающие манией величия, — вот они кто! Что уж верно, так верно! Не обязательно было даже услышать те выстрелы, чтобы это понять.
Гордыня. Неуемная, неукротимая гордыня. Я попыталась улыбнуться. Но бледный зародыш улыбки, который, похоже, тронул мои губы, тотчас погас, словно признавшись в своем бессилии. Я потупилась. В груди у меня закипала дикая злоба; невыразимая ярость рвалась наружу. Тем не менее я заставила себя поднять голову. (Я сделала бы это, даже если для этого пришлось бы завыть.) И, пораженная, вытаращила глаза: все предметы в комнате обрели спокойствие, но до чего же нелепо, до чего гротескно выглядел среди них гримасничающий Лабан! Потом я встретила его взгляд, подстерегавший мои движения, и теперь этот взгляд был тревожен, полон болезненной неуверенности. Чувство неприязни и отвращения сгинуло. Оно растаяло, и осталась во мне лишь нестерпимая, сосущая пустота. Не вымолвив ни слова, я спрятала лицо в ладонях.
Он заговорил снова:
— Вдвоем, а тем более с вами, мы быстро его отыщем. Те горячие головы, что там верховодят, не отважатся сбить вас с пути, поднять на вас глаза. Перед вами рухнут все препятствия, откроются все дороги. Вы будете защищены исходящим от вас светом. Это они будут следовать за вами, станут вашими рабами.
Я подумала: вот она, неведомая страна, слóва которой, первого слова, я ждала так давно. Я вошла и шагаю по ней.
Именно тогда я ощутила чье-то присутствие, подобное неуловимому трепету. Чье — Хакима, его призрака? Оно угадывалось в неощутимой области стыка между моим напряженным восприятием и прилегающим пространством. Я убрала руки от лица — так открывают ставни — и почувствовала, что подставляю душу свету дня. Лабан смотрел на меня в упор, ничего не предпринимая, ничего не говоря. Картина, увиденная мною в тот миг, повергла меня в полуобморочное состояние, и я вытянула вперед руки. Потом мне пришлось признать очевидное: со мной приключилось нечто такое, чего я не сумела предвидеть и теперь не знала, как воспринять.
— Что с вами? — спросил он.
Я уверена, что губы его не шевельнулись, не издали ни звука. Но я подумала: отныне — ничего, никакой силы.
Он, похоже, не понимал, что происходит, и чего-то ждал — не могу сказать, чего именно. Он тихонько подошел ко мне. Теперь уже он, казалось, боялся вспугнуть некое видение, и этим самым видением была я.
Он дважды повторил:
— Что вы видите? Что вы видите?
Его лицо придвинулось почти вплотную к моему. Я отвернулась, чувствуя себя так, будто из меня выкачали всю кровь. Ни кровинки не оставалось, должно быть, и в лице.
— Мы пойдем, не так ли, госпожа Марта?
Мои губы, мои собственные губы не повиновались мне, отказывались разжаться. И в то же время я видела, что его исподлобья устремленный на меня взгляд по-прежнему подстерегает малейшее мое движение, малейший трепет век, любой невольно поданный знак. Именно так должен он был бы себя вести, если бы хотел разлучить меня с моей душой. Однако, не увидев и не услышав ничего из того, что он, судя по всему, чаял дождаться, он решил заговорить — я по-прежнему ощущала на своем лице его дыхание:
— Он — и мертв? Глупости.
Он снова направлял на меня заостренный взгляд.
— Надеюсь, вы этому не поверили.
Он отнюдь не производил впечатления человека, который бредит. Более того, его слова сопровождались даже едва скрытой иронией.
Тогда я услышала свой голос — притухший, какой-то по-детски робкий, он доносился словно бы из-за стены:
— Нет.
— Правда?
— Правда.
Какое-то время он размышлял. Довольно долго.
— А то я было усомнился.
Я снова услышала свой ответ:
— Нет, нет, клянусь!
— Вы в этом уверены?
— Уверена.
Он только и отозвался:
— А.
Потом он склонил голову и уткнулся лбом в мое плечо. Я застыла. Я попыталась перебороть ощущение, которое заползло в меня, ощущение лицемерного, ядовитого холода. Но не нашла в себе необходимой для этого энергии и воли. Изо льда, и вся была изо льда, неспособная сделать движение, потерявшая всякое воспоминание о той, что звалась Мартой.
Я подняла правую руку, вытянула ее вперед, пальцы мои уперлись в его грудь — все это совершалось как-то независимо от меня самой. Едва я его коснулась, как он отпрянул. Уставился на меня потухшим, безжизненным взором.
Внезапно он увидел меня.
— Почему?
Я отгородилась от него ладонями с растопыренными пальцами. Он попятился еще, незаметно так попятился. И продолжал пятиться, взирая на меня с потусторонней отрешенностью. Отступая и удаляясь еще и еще. Потом на лице его появилась детская улыбка, и сомкнутые на моем сердце тиски сжались, выдавив из меня крик. Я приготовилась увидеть, как мое тело, мое собственное тело рухнет, и оцепенела, все так же держа руки на весу, пытаясь вспомнить что-то — уж и не знаю что, что-то печальное. Но все пересиливал охвативший меня ужас. Он преследовал меня, без всяких усилий прятал от меня это что-то, которое в свою очередь пыталось от него укрыться. Отчаявшись найти, я стала звать:
— Хаким, Хаким.
Я еще помню это отчаяние, вырвавшееся из моей груди, но не имею представления, чтó произошло потом и куда я отправилась. Ведь что-то наверняка произошло, я точно куда-то отправилась, а теперь я вернулась, я снова здесь. Это произошло несколько минут тому назад, но я озираюсь вокруг, ничего не узнавая, словно впервые попала сюда; мой взгляд останавливается на каждом предмете, скользит мимо и снова возвращается к нему, потом к другому, и это по-прежнему моя комната. Но Лабана уже нет. Напряжение отпускает меня. Тут сказать совершенно нечего. Он ушел, но чувство освобождения, которое я испытываю, не приносит никакого утешения.
Я погружаюсь в самые разнообразные мысли и вдруг перестаю воспринимать окружающее, захваченная одной из них. Она так же неожиданна, как и проблеск разума. Мои губы трогает улыбка. Представляю, как я сейчас выгляжу: женщина, которую таинственная победа, необъяснимым образом одержанная ею над столь же таинственным противником, вознесла на недосягаемую высоту над всем, что ей враждебно. Именно так: я защищена неуязвимо. И, как недавно в присутствии Лабана, но на сей раз не от ужаса, я прячу лицо в ладонях. Так жажду продлить это видение, что дрожу всем своим существом, и меня охватывает пожар.