Как ни старалась я его удержать — оно улетучилось! Ускользнуло от меня навсегда, навсегда, вернув меня к моим мыслям, в мою комнату.
Теперь я рассматриваю знакомые предметы обстановки. Каждый из них, освободившись от непроницаемой пелены царившего здесь неистовства, обрел прежнюю осязаемость, вернулся на привычное место. И я говорю себе: он приходил не для того, чтобы помучить меня. Эта мысль возникла во мне внезапно. Так ли, спрашиваю я себя. Но это сомнение сердце отмело быстро. Он не притронулся ко мне, даже не коснулся меня. Я говорю: Лабан. Говорю: мое сомнение.
Усаживаюсь на стул, на котором совсем недавно сидел Лабан. Мысль об этом едва не сдувает меня с места. Потом: «Нет», — говорю я вслух и принимаю позу ожидания, чувствуя, как лицо разглаживается спокойствием. Внезапно пахнуло детством, но нежданный подарок этот тает так же быстро, как и возник, и я вспоминаю тот миг, когда Лабан приблизил свое лицо к моему. Тотчас передо мной возникает Хаким, смеющийся над каким-то его, Лабана, метким словцом. Образ и интонация этого смеха. Его явственность. Я испуганно оборачиваюсь, ищу его по всей комнате. Ищу его и что-то еще, довольно долго ищу. И вижу маленькую девочку, которая изо всех сил обхватила ладошками голову отца, пытаясь добиться его внимания, но тщетно: он разговаривает только с другими. И это я. Гигантских размеров лес вокруг распахивает свои сумеречные крылья и расстилает их надо мной. В конце концов я призывно взмахиваю рукой. Приближается лицо. Это хорошее лицо. Я закрываю глаза. Раз я знаю, кто это, я могу закрыть глаза. Чья-то рука берет мою. О, она крепка: это точно он, моя рука отдается доверчиво. И я напрягаю, высвобождаю глаза. Вижу его лицо, созерцаю его окровавленный призрак. Крик наполняет чью-то грудь, но остается в ней пленником. Это моя грудь. Крик. Этот крик. Я слышала его.
Потом — мысль о Лабане, о том, что он какими-то своими путями может проведать о том, что я видела. И мне вдруг становится страшно. Я съеживаюсь, съеживаюсь до тех пор, пока сердце мое не погружается в неведомую глубину, не скрывается там все целиком, как и моя уверенность в том, что Хаким мертв.
И вот! Вот! Стук в дверь! Трепеща, я распрямляюсь, стою как вкопанная у этой двери, не сводя с нее глаз, и говорю себе: ни к чему было… Потом говорю:
— Войдите.
Си-Азалла говорит:
— Что с вами, мадам? Вы… вы так бледны.
Она не отвечает. Смотрит на меня. Она ожидала увидеть совсем не меня. Она словно бы сомневается в реальности моего существования.
— Вам нехорошо? Садитесь, прошу вас, вам станет полегче.
Какой же я все-таки неотесанный болван. Вовсе не это я должен был сказать. Нет, ты несправедлив, Азалла. Она продолжает молча смотреть на меня. В бархатных ресницах поблескивают, не падая, две слезинки.
Наконец она увидела меня, увидела, что это я. Я подбегаю к ней, беру за руку, пододвигаю стул. Она молча наблюдает за тем, что я делаю. Несогласно качает головой. Я недоуменно поднимаю на нее глаза, совершенно не понимая, что происходит.
— Только не этот стул, — выговаривает она.
Я хватаю другой. Усаживаю ее.
Потом я иду за стаканом и наполняю его водой из кувшина, поставленного для охлаждения на подоконник. Сую стакан ей в руки и заставляю выпить. Она лишь смачивает губы.
Я говорю:
— Ну как, вам получше?
Она утвердительно кивает. Я сажусь на стул напротив нее.
— Не стоит вам оставаться здесь, мадам.
Незначительность производимых мною звуков оставляет воздух в комнате недвижимым и безразличным. Но что-то понуждает меня продолжать, что-то более сильное, чем я.
— Тут вам одиноко, это не тот дом и не тот квартал, что вам нужны. Пока Хаким… Есть другие места, которые подошли бы вам лучше. Вот и доктор Бершиг считает, что вы могли бы…
Незначительность, ощущение тщеты. Что вообще можно сказать этой женщине, не испытывая при этом стыд за себя? Мне стыдно. Стыд охватывает меня все больше, по мере того как я говорю. Что бы я ни сказал. Что бы я ни собрался сказать.
— О, — произносит она.
Еле слышное «О» — вот и весь ее ответ. Саднящий стыд. Но, быть может, именно он придает мне немного мужества.
— Вам бы стоило подумать об этом, мадам. Нет, этот дом, этот квартал не для вас. У друзей доктора есть кое-что там, наверху, что вам наверняка подойдет.
Я не пытаюсь добиться от нее согласия. Просто стремлюсь выразить ей то, что чувствую.
— Собственно говоря, именно ради этого я и позволил себе вас побеспокоить и…
Бесцветным, почти не принадлежащим ей голосом она отвечает:
— Мне здесь не так уж и плохо, я привыкла.
— Во всяком случае, если вам что-нибудь понадобится…
Я умолкаю. Мне хотелось бы быть раздавленным толпой и найти покой под всеми этими топчущими меня ногами. Я высказал все, что должен был высказать, за исключением собственного бессилия. Я все сказал и теперь оглядываю комнату. Предметы — да, и предметы тоже — выражают испытываемую ими неловкость, не щадя меня, упрекая в полнейшей беспомощности. Но молодая женщина держится как прежде. Из того, что я ощущаю, вижу и слышу, это единственное, что есть чистого и безупречного. Словно бы никакая ненормальность и не отравляет атмосферу. Она безмятежна и, судя по всему, никаким вопросом не терзается.
— Я вроде бы приметил неподалеку некоего Лабана.
Я сказал это, лишь бы что-нибудь сказать: никого я на самом деле не видел. Но она, заслышав это имя, вздрогнула. Я говорю:
— Он был здесь? Навещал вас?
Я глубоко противен самому себе. Теперь, когда мне в голову пришла эта мысль, мне хочется знать ответ. Мне нужно его знать.
Она снова кивает, говорит «да» невыразительным голосом и с таким отсутствующим видом, что никак не скажешь, чтобы она вообще что-либо отвечала, чтобы она отдавала себе в том отчет.
— Да, — говорю я по ее примеру. — Он вышел сухим из воды, и он, вероятно, единственный, кому это удалось. Ни полиция, ни кто бы то ни было еще им пока не интересуются.
Меня осаждают сонмы, мириады мыслей. Ох уж эти мысли, догадки, предположения! Одно гнусней другого. Ничего удивительного для того, кто меня знает.
Догадалась ли она о том, что во мне творится? Сделав над собой усилие, она выходит из прострации. Говорит:
— Он заходил просто так. Он привык. Так давно уже сюда ходит.
Я встаю и подхожу к ней.
— Заклинаю вас, мадам! О, только не сердитесь на меня за то, что я сейчас вам скажу. После… как бы это сказать? С тех пор как исчез ваш муж, Лабан наверняка уже далеко не тот, что был. Вы не знаете — вернее, мы не знаем, да-да, именно, мы не знаем, чем он был до того, как Хаким Маджар взял его под свое покровительство. Ведь вам небезызвестно, что эта страна прошла через ужасную войну, войну, в водоворот которой этого парня затянуло, как и многих других, еще подростком. Да-да, он был тогда еще совсем ребенком. Что к этому добавить? Вы и сами понимаете, что из этого могло выйти. А теперь вдобавок еще и это несчастье. О Господи, на что он сейчас только не способен! Это никому не известно. И никому никогда не станет известно. Так что самая элементарная осторожность…
Слушая меня, она становится все бледнее и бледнее.
— Что с вами, мадам?
Застыв на стуле, она снова покачивает головой, но еле-еле, давая понять, что с ней все в порядке. Однако губы ее непроизвольно шевелятся, поначалу совершенно беззвучно. Потом до меня доносятся — или мне это только кажется? — слабые, как дыхание, слова:
— Хаким не умер. Не надо говорить…
Я шлепаюсь на ближайший стул.
— Что вы сказали?
— Нет-нет, ничего, я… Простите меня.
Я наблюдаю за ней. Думаю: ее надо по возможности деликатно, но во что бы то ни стало отсюда забрать. Я слышу свой голос:
— Поверьте мне, вам нужно переехать. Там, в Эль-Калаа, вам никто не будет досаждать. У вас есть друзья, не забывайте это.