Люди бегут торопливо, пряча нос в колючей шерсти своих накидок. Кое-кто, совсем выбившись из сил и бросив свою ношу, садится прямо на землю, чтобы хоть немного передохнуть, в глазах их безысходная тоска.
Слепой — так мы будем называть того, кто решил укрыться, избрав себе эту личину, — тут же растворился в толпе, не знающей передышки. Целый отряд ребятишек встречает его криками восторга! Неужели они будут преследовать его в такой толчее? Неужели они узнали в нем нищего — принца моих детских лет? Стоило мне подумать об этом, как волна несказанной радости затопила меня. С незапамятных времен мы давали своим детям волю делать все, что им вздумается, и теперь могли поздравить себя с этим! Их веселое возбуждение как нельзя более кстати оживило унылую атмосферу улицы.
— Вам следовало бы уехать из города, — посоветовал мне Аль-Хаджи, когда я поделился с ним своими опасениями.
С того памятного дня каждый сам в ответе за свою судьбу. Даже от потерпевших, которых каждое утро находили на берегу во время отлива, требовалось признание своей вины.
— Если бы вы уехали отсюда куда-нибудь, риск был бы не так велик!
Я только рукой махнул. Уехать! Легко сказать, а куда, хотел бы я знать! Но он был прав, я подвергал бы себя гораздо меньшей опасности, а тут — бегать все время по улицам…
— Друг, — горестно сказал я, — даже те, у кого был город, потеряли его. Беда их велика, им ничем не поможешь. А они все-таки надеются, вроде нас… Они бродят где-то по одну сторону, а мы вздыхаем по другую, и никто из нас ничего не может поделать. У нас по крайней мере есть наш город, и кто нас за это осудит?
— Нет, в этом нет ничего плохого. Хотя, кто знает, может, по сравнению с нашей и их судьба покажется завидной.
Теперь я уверен, что Аль-Хаджи дал мне этот совет с целью испытать меня. Вероятнее всего, это именно так. Тем более что в тот день он понятия не имел о неотвратимости надвигающихся событий.
— Никому не дано знать, что нас ждет, если только вообще есть чего ждать.
— Не может быть, чтобы вы этого не знали, уж вы-то должны знать.
Он бросил на меня испытующий взгляд. В глазах его не было упрека, и все-таки в них сквозило тревожное недоумение. Чего он опасался? Какую тайну хотел вырвать у меня?
Сделав вид, что ничего не заметил, я уклончиво сказал:
— Это верно. Я многого жду от всего этого, мы все очень многого ждем.
И в этот самый момент новый город возник в сердце старого, взметнув свои этажи в полной ожидания тишине, и в окнах его сверху донизу тут же вспыхнул несказанный свет.
Махнув рукой, Аль-Хаджи отмел это новое видение.
— Да, многого.
— Вот именно! Я совершенно согласен с вами, но и с этим тоже — нельзя не считаться. Есть люди, которые всей душой отдаются строительству, есть, есть такие; все работают, все заодно. Даже новорожденные.
Он нервно рассмеялся. Я не мог не заметить в нем внезапной перемены. Можно сказать, разительной перемены: борода преждевременно поседела, лицо сморщилось, увяло, зато молодой задор его просто удивлял.
Меж тем появление строителей не могло заглушить вой собак, доносившийся издалека.
Скверный знак. Я нашел в себе силы улыбнуться.
— Даже новорожденные.
Лицо его слегка раскраснелось, глаза блестели.
— Мы на пороге жизни, мы тоже как будто вновь родились на свет — новорожденные.
Он расхохотался; опустив голову, я тоже засмеялся.
— Вы согласны со мной?
— Да, да, конечно.
Я не мог надивиться на старого друга: он смеялся от души, а глаза его разгорались все ярче.
— Так неужели вы и теперь станете утверждать, что ничего уже не ждете от жизни?
— Нет, не жду.
— Это в нашем-то возрасте!
Вокруг нас разлилась приятная свежесть, словно после дождя; утро было солнечным, а на улице по-прежнему царило возбуждение. Бродили тусклые, медлительные метеоры. Неподалеку слышался шум стройки: новый город все рос, ширился. И по мере того как он поднимался, старые строения по контрасту с ним казались невыразимо нищенскими.
Лихорадочное возбуждение овладело мной. Не выдержав, я поднялся и стал расхаживать по лавке взад-вперед, не отрывая при этом глаз от Аль-Хаджи. Он не говорил ни слова и все время следил за движением на улочке. Жизнь есть жизнь, и надо уметь предугадывать ее хитрости, но для этого вовсе не обязательно хитрить самому. Колдуны, и те это понимают.
Пренебрегая опасностью, я поддался искушению вступить в беседу.
— Вы что-то нервничаете, — заметил он.
— Я… возможно.
И в самом деле, какое великолепное утро, откуда же взялся этот таинственный ужас, разлившийся в воздухе? Те, кто видит, как возводятся эти новые здания, не очень-то расположены сейчас к разговорам.
Я остановился как вкопанный перед Аль-Хаджи.
— Неужели это возможно?
— А почему бы и нет? Все возможно.
— Разве мы этого ждали?
А он все твердил, напевая:
— Все возможно.
Как же я сразу-то не догадался, почему не заметил слишком частого появления новых лиц? Приезжие, гости, вот что я думал, а ведь их было так много, и откуда они брались — неизвестно. Странные гости. А может, оно и к лучшему, что я ничего не знал тогда. Нет, я и не подозревал о том, что затевается.
Собачий вой по-прежнему звучал протестом против вздымающихся сооружений.
В таком возбужденном состоянии я и ушел. И все-таки повсюду ощущалась свежесть, которую подарили этому утру глаза Аль-Хаджи, воздух казался чистым, омытым.
Плотная толпа набилась в Медресе, где стены, сложившись сами собой, образовали нечто вроде карманов. Приезжих я там не заметил и двинулся дальше, в надежде повстречаться с ними. Отпечатки следов надежно сохраняются временем; я шел по морю, не замечая этого, настолько поверхность его была гладкой и незыблемой. Если бы не этот протяжный вой и не эти глухие равномерные удары, сотрясавшие основы города через определенные промежутки времени и похожие на чьи-то шаги…
Тут мои размышления были прерваны появлением Хамди. Он передвигался на ходулях и направлялся в Кесарию, я тоже шел туда. Сначала я не мог понять, зачем ему понадобилось взбираться на эти палки, ведь он всегда гордился своими крепкими ногами, а тут едва передвигался. Надо ли говорить, что мне не без труда удалось вступить в разговор с человеком, взгромоздившимся так высоко. После того как он поведал мне, что ему поручено следить за продвижением строительных работ, удивление мое сразу сменилось любопытством. В ту пору не нашлось бы ни одного человека, которого не интересовал бы этот новый город, рождавшийся у нас на глазах, и сегодня еще он не перестает удивлять нас. Я решил не отпускать Хамди, пока не вытяну из него кое-каких сведений.
Но он опередил меня: казалось, он только и ждал случая, чтобы довериться надежному человеку.
— Я счастлив, что время от времени могу сказать им: привет!
Чтобы я расслышал его с такой верхотуры, ему приходилось довольно громко кричать, и вместе со мной вся Кесария жадно ловила каждое его слово.
Я не понял, на кого он намекал.
— Зато когда я сталкиваюсь с ними в городе… — продолжал он, с опаской оглядываясь по сторонам, но потом, забыв, видно, обо всем на свете, выпалил: — Они не узнают меня! Вернее, я не узнаю их. Не знаю, что с ними происходит, только они совсем не похожи на тех, кого я вижу из-за наших старых стен. Отличить их можно только во время работы, а стоит им войти в город, и я уже не могу сказать, они ли это или кто другой. Я могу узнать их, только когда они на той стороне.
Он вглядывался в меня с высоты своих ходулей. Ему, конечно, хотелось бы узнать, какое впечатление произвели на меня его откровения.
— Стоит им одеться как все, и никто здесь не сможет отличить их. Да и они тоже не замечают меня, когда встречаются со мной на улице. И вовсе не из-за этого. — Он показал на свои ходули. — Есть, должно быть, другая причина. Я нарочно смотрю на них, а они проходят — и хоть бы что: ни один головы не повернет в мою сторону. Зато там, на другой стороне, я здороваюсь с ними, и они мне кажутся симпатичными.