— Будьте здоровы, пан Лукан.
— Прощайте, и вам доброго здоровья.
«Всякий проныра личину надевает и учтив только потому, что грабит. Старого Зембала никто не проведет. Вон Махонь и Швара тоже учтиво здоровались и руку мне подавали. Тьфу! Сволочи, один другого хлеще! Вконец люди исподличались, ясней ясного. Тьфу! Пятьсот двадцать семь, пятьсот двадцать восемь… какая их сила! Пятьсот двадцать девять. Да, больше тысячи будет, я уж вижу».
Низкий домишко на густо заселенной стороне дороги, третий от края, принадлежит Зембалу. Стеклянные двери и большое окно с решеткой, побеленная стена, зеленые ставни, наружная дверь — из толстых дубовых досок, выкрашенных в красный цвет, — все выдает человека, который любит яркие краски, не обладает вкусом и боится окружающих. Вывеска расписана в шесть цветов. И даже фиолетовым. Она блестит, как новенькая, и тот, кому неизвестно, что Зембал подновляет ее каждый год — уходит на это целое воскресенье, — может подумать, будто лавочник только недавно перебрался в Планицу. И тут же непременно спросит себя: «Почему именно в Планицу, в эту нищую деревушку?» Но никто не даст толкового ответа на этот вопрос. Даже сам Зембал. От него скорее всего услышишь: «Всему виной мошенники», — чего прохожий, конечно, не поймет.
Зембал вошел в лавку. Над головой чисто и звонко прозвенел колокольчик. И лавка — не какая-нибудь жалкая лавчонка, а настоящее вместилище ароматов. Острые, приторные, одуряющие, и среди них, заглушая все остальные, — запах мышей и плесени. Запахи исходят отовсюду. От джутовых и бумажных мешков, от ящиков и бутылей, от бочки с керосином и от насоса с кривой ручкой, распакованных и закрытых картонок, от стекла в окне и в двери, от стен, от пола, а когда в лавку вошел Зембал, то запахло и от него, и от черной еврейской шляпы, которую он купил на аукционе, когда распродавали имущество какого-то Тауба. Зембал обращался со шляпой весьма деликатно, отдавая ей предпочтение перед прочими предметами своего туалета. Шляпа была новая, а все остальное на планицком лавочнике — старое и рваное.
В кухне он застал жену и сына. Они сидели за столом друг против друга, полные немого ожесточения, как люди, которым появление третьего лица не позволило продолжить ссору. Они то злобно переглядывались, то так же злобно смотрели на хозяина.
А тот снял легкое весеннее пальто и — давно, братец, ты свое отслужило — швырнул его на диван. Снял шляпу. Подвигая стул, подержал ее перед собой, а когда сел, положил ее на колени. Взгляд на сына, взгляд на жену. Жена рябая, сын преступник. На кого смотреть? Прежде всего почешем голову. И еще разок почешем. Я в этом доме хозяин! Может, нет?
Черную шляпу вознесло над столом.
Зембал встал, стиснув правую руку в кулак, прижал его ко лбу сына изо всей силы. Молодому Зембалу, должно быть, было больно, но он боялся отца и потому не оттолкнул кулак. Отец сам опустил руку. И черная шляпа не осталась над столом, а вызывающе поднялась и, описав полукруг, снова опустилась на его колени. Красивая черная шляпа.
— И за тебя, дурака, думать приходится! — «Это правда, но говорю я это, в общем, для того, чтобы вы слушали меня со вниманием. Пускай рябая и прохвост слушают».
— Я вот что думаю: ты будешь дорожным обходчиком!
«Побарабаним пальцами по столу. В левой руке у нас великолепная шляпа, а правой можно и побарабанить, ведь мы нервничаем. Что ответит сын? Прохвост! Все зависит от этой минуты!»
— Обходчиком?
Сын взглянул на мать, забыв, что в этом доме никто его не поддержит.
— Обходчиком? Ну что ж! — резким голосом отозвалась Зембалка и руками развела.
Она не была рябая — оспой она никогда не болела. Лишь на носу да на лбу виднелось немного веснушек. Огненно-рыжие волосы ее пылали, освещали лицо так, что на нем была видна каждая морщинка, каждая складочка. Зембалке шел пятидесятый год, а выглядела она самой настоящей старухой. Зембал был старше жены на четыре года.
И сын, единственный сын и единственный ребенок Зембалов, покорился, опустил голову, потому что ему шел уже двадцать седьмой год, и два года он просидел в тюрьме за изнасилование. Покорился, потому что лучше быть дорожным обходчиком, чем жить дома впроголодь, где попрекают каждым куском, где по утрам приходится выпрашивать у отца десяток самых дрянных сигарет. Уж лучше стать обходчиком, чем валить лес или отправиться на работу в Германию. Самое лучшее было бы торговать, унаследовать отцовскую лавку, но отец пока умирать не думает. Он сильный, ловкий, словно молодой, непостижим в своих выдумках и затеях, коварен, и сын боится его взгляда, горящего ненавистью. Вскоре после того, как младшего Зембала выпустили из тюрьмы и он вернулся в родной дом, ему приснилось, что отец хочет его зарезать большим ножом, которым в лавке режут мармелад и хлеб. Сон запомнился, глубоко засел в памяти. Но сын больше боялся самого себя. Матери он тоже не любил, но не смог бы причинить ей никакого зла, никогда не поднял бы на нее руку. Но отец! В голове мелькала какая-то неясная картина, она преследовала его и внезапно снова возникла перед ним, когда отец ткнул его костлявым кулаком, ухмыляясь ему в глаза… Лужа крови, в этой луже — рука, и в ней черная еврейская шляпа. И все. Однако молодой Зембал понимал, что это не конец, а лишь начало долгих мук. После этого он снова попадет в тюрьму. И снова карболовая вонь из унитаза в углу, голод, тычки надзирателей и их рявканье в длинных галереях с проволочными сетками, и снова карцер, хлеб да вода — за громко сказанное слово, за косой взгляд, за лежание на соломенном тюфяке, за курение в воняющем карболкой углу, за попытку выглянуть в окно, Даже за шумное дыхание…