— И самое тяжкое. У тебя на языке одна похабщина. Послушаешь пять минут, так не поверишь, что ты интеллигентный человек. Ведь ты же интеллигентный человек!
Эти слова удивили и самого говорившего. Он тотчас же грубо их высмеял. «Собственно говоря, ты прав», — хотел было добавить, но лишь вздохнул, взял у Кляко горящую сигарету, откинулся на спину и замер.
— Пан надпоручик! Словарь Кляко состоит из тридцати слов, и одно похабнее другого. У первобытных народов…
— Иисус, заткнись! Когда господа разговаривают, молчать! Значит, ты, надпоручик, говоришь, что я послан тебе в наказание? — И Кляко захохотал.
Он плюнул на ладонь, погасил сигарету слюной и отшвырнул окурок. Потом он вытер руку одеялом, откашлялся и обнял колени.
— А мне что-то не хочется этому верить. Пан надпоручик ошибается, — с каким-то наслаждением, отчетливо выговаривая каждое слово, начал Кляко, и, хотя было темно, его собеседники видели улыбающееся остроносое лицо поручика. — Пан надпоручик сам для себя наказание. Да, сам. Приказ! Куда от него денешься? Командир батареи должен повиноваться приказу. Приказ — это тебе не почтмейстерша, его нельзя… В полночь подъем, задницу кверху, подтатранские парни, и в бой! За что? За дерьмо. Но на данной стадии важно не дерьмо. Приказ прежде всего, приказ важен! Батарея выступает в полночь, — займет боевую позицию, окопается, и вот тогда начнется самое главное. Знаете, что будет? Русские раздолбают батарею в щепы, не пощадят и герра командира. Вот оно наказание-то в чем. — Кляко, притворно вздохнув, снова тряхнул штаны. — Куда же я проклятые спички сунул?
Он выругался.
Огонек вновь осветил комнату.
Надпоручик Гайнич лежал на спине, заложив руки за голову. Он молча курил, хмуро изучая остроносый профиль Кляко. Нет, не справиться ему с этим Кляко. А ведь тот кажется совсем мальчишкой, хотя они и ровесники, обоим по двадцать пять лет. От слов Кляко ему стало не по себе. Возразить было нечего, он испытывал стыд: Кляко застиг его врасплох, вслух высказал правду, которая тревожила Гайнича. Как вести себя командиру, если подчиненный плюет ему в рожу, да еще и сапогом растирает?
— Ты циник, — хрипло проговорил Гайнич и испугался собственного голоса, потому что не сумел сказать этого равнодушно, как хотел. Он поспешил прикрыть свое волнение словами: — Какая ж дрянь эти сигареты, дерут глотку — мочи нет.
Он закашлялся, старательно прислушиваясь, убедительно ли звучит кашель.
— Н-да, кашляешь ты отлично, просто великолепно, показательно кашляешь. По меньшей мере под стать чахоточному, — усмехнулся Кляко, сожалея, что Гайнич в темноте не видит его усмешки.
— Да хватит тебе, спи уж!
— Не изволь волноваться. Я циник, ты сам это сказал, Но ты понимаешь, что цинизм — единственная роскошь, которую я могу себе здесь позволить! Ну, ладно! Подчиняюсь приказу и буду спать. Итак, я буду спать. — Голос Кляко перешел в свистящий шепот, слова звучат совсем тихо. — А ты разработай для второй батареи хороший план действий. Как завтра прорвать фронт и взять в плен дюжину русских генералов. Тщательно все обдумай, чтоб не осрамиться.
— Пан поручик!
— Не ори! Русские услышат и сразу накроют снарядом, крышу снесут. Или ты считаешь, что они не имеют права стрелять? Это их дом. Однако я вижу, что с вами не поговоришь. Жаль слова бросать на ветер. Буду спать. Ну вас, герр командир, и спокойной ночи. Эй, ты, Христос! Христосик, спишь уже?
— Что тебе, черт возьми, надо? Что ты к людям пристаешь?
— Ничего подобного. Доброй ночи, и поцелуй меня в…
Кляко сердито лег, в темноте мелькнула огненная точка его недокуренной сигареты. Она ударилась о стену и рассыпалась искрами, которые тут же угасли. Поручик еще немного повозился и затих.
Из углов поползли какие-то неопределенные звуки. Слышалось позвякивание, легкий треск, осторожный шорох, будто кто-то боялся разбудить солдат; откуда-то доносился однообразный приглушенный топот. Надпоручик Гайнич с досадой понял, что это стучит кровь у него в висках. Звуки смешивались и повторялись, но самым отвратительным было лежать под колючими одеялами, от которых разило конским потом. Одиночество обступало Гайнича, он почти физически ощущал его и терялся, не находя в себе сил сказать: «Такое малодушие недостойно командира. Это все дурацкие разговоры Кляко, его никчемная болтовня, но я разделаюсь с этой канальей. Пошлю его на НП. Блестящая идея! Превосходно. Больше эта скотина не будет мне портить кровь». Мысль эта опьянила Гайнича. Он может распоряжаться людьми, как ему заблагорассудится, с завтрашнего дня он вправе посылать их на смерть. Гайнич распрямился, поднял руки над головой, сжал кулаки и всем телом потянулся так, что правую икру свело судорогой. «Вот, вот, поручик Кляко, вы потеряли все шансы выжить. Наблюдательный пункт — это верная смерть. Я мог бы послать туда этого новенького, что лежит рядом со мной, этого благовоспитанного поручика Кристека[4], он и в самом деле какой-то Христосик, но я пошлю туда вас». Гайничу очень нравилось говорить Кляко «вы», как предписывалось уставом, хотя практически это было довольно трудно. А почему, собственно? Полторы недели назад Гайничу присвоили звание надпоручика и официально назначили командиром второй батареи. Прежний командир, капитан Киш, месяц назад так неудачно упал с лошади, что сломал ногу в трех местах. Его отправили в тыл, в Словакию. «Черт возьми, это называется подвезло! Старый хрыч! Дома будет корчить из себя героя, а сам ни одного большевика и близко не видел. Вот если бы…»