Батарея двинулась по разбитой деревне.
НАСТОЯЩИЕ МУЖЧИНЫ И ФОСФОР
Отец сегодня почему-то был неразговорчив. Не спросил даже, куда он отправляется. Так и должно быть всегда — ведь он уже взрослый. Неделю назад семнадцать исполнилось. Теперь он всякому может сказать, что ему восемнадцать. Уже настоящий мужчина.
Фонарь отбрасывал яркий сноп света; вздрагивая, он беззвучно скользил по заборам и стенам планицких домов. Вот луч упал на женщину и ослепил ее — она заслонилась рукой. Лукан-младший с ликующим гиканьем погнал велосипед прямо на нее. Женщина спрыгнула в канаву.
— У, безобразник!
— Привет! — крикнул он и по-поросячьи взвизгнул, ему показалось, будто это Фарничка.
— Знаю я тебя, безобразника! — погрозила женщина из канавы.
«Глупый народ старики! А кому больше тридцати — все старики. И мой отец старик. Все! И важничают, что старики. А чего тут важничать? Кто их поймет? Я, что ли? И не подумаю даже. Я, мол, тебя, безобразника, знаю! Если бы знала, так по имени бы окликнула. Ох, уж это старичье!»
Он вздохнул, нажал на педали и, припав к рулю, помчался еще быстрее. Не замедляя хода, он, резко накренившись, пролетел крутой поворот, поглядывая на поля, освещаемые пучком яркого света. Шины свистели, из-под них веером летели мелкие камешки. Потом сноп света лег вдоль «аллей» старого Лукана. Отсюда шла прямая дорога до самого Правно. Лукан ехал по середине шоссе, приподняв фонарь так, чтобы свет падал на кроны деревьев. Рано еще, деревья голые. Только во второй половине мая, когда они распустятся, — вот тогда стоит съездить в Правно! Катить домой — и подсвечивать зеленые кроны все в белых цветах».
Молодому Лукану скучно, да и шоссе плохое, в ухабах. Он съезжает ближе к обочине. Скорей бы уж Правно! «У меня кастет, — думает он, ощупывая карман, он радуется скорости, кастету, тому, что до Правно уже недалеко и там будет весело. — Вот бы на сегодня невидимкой стать! Здорово было бы, у, черти! И не только на сегодня — когда угодно! Натворил бы я дел! Почище Ремеша! Он бы от зависти заплакал. Интересно, умеет ли он плакать? А кому мы сегодня отходную устроим? Наш Шеф мастер придумывать. Такие не плачут! А Лис? Ну, это еще пацан. Ему и семнадцати нет, только на нервы нам действует. Хоть бы кто сказал об этом Шефу. Нас и так хватает. Зачем он еще набирает? Да еще пацанов. Лис и разреветься может. Мал-мал, а нос задирает. Такие всегда плаксы. С чего это Шеф разрешил Лису сегодня пойти на дело? И чтоб я прикрывал его с тыла. Шефу двадцать шесть стукнуло, стареет. Оно и видно. Но кулаки у него покамест ничего. Врежет будь здоров — и с копыт долой. Как тогда — дал Пауку, а тот, пока дух переводил, посинел весь. Шеф Паука не любит, потому и назвал так противно. «Отец твой дорожный обходчик, ты будешь Суслик». — «Суслик?» — «Доволен?» — «А как же». Ненавижу сусликов, все норы залил бы кипятком. Суслик? Будь я невидимкой, показал бы Шефу. Кастетом. За Суслика. Отец виноват, не мог другой работы найти. Придумал, старый хрен. То ли дело я — горы динамитом рву. Мужская работа — ничего не скажешь…»
Дома…
Низкие дома, один двухэтажный. Какой-то мужик выводит пару лошадей из растворенных ворот.
«Жаль, что не попались они мне на шоссе. Лошади, если им в глаза посветить, бесятся. Мужик ругался бы, ха-ха-ха, шикарно старики умеют ругаться. Слушать приятно. И я сумел бы не хуже, да Шеф не велит. Говорит, что ругаются только слабые. Наш Шеф чудит. Двадцать шесть лет, ничего не попишешь. Впрочем, когда у человека силенок не хватает, вот он и ругается, не знает, как быть! Шеф прав».
…Несколько освещенных окон. Трехэтажный освещен весь сверху донизу. На улице пусто, по булыжной мостовой цокают подковы. Жужжит динамик, и свет фонаря падает на камни. Мостовая похожа на сеть, захватившую вместо рыбок клочки бумаги. Или на человеческую кожу под увеличительным стеклом. Где-то у меня было такое стеклышко. Надо поискать. Если найду, отдам Лису, пусть позабавится. «Поиграй, детка, стеклышком!» — Мужчины такой ерундой не интересуются.
Освещенный квадрат большой площади. В темном углу темно. Знакомых не видать. Под фонарем стоят шесть, не то семь эфэсовцев[8]. Ждут чего-то, покуривают. «Жми прямо на них, раз лошадям в глаза посветить не удалось!»
Люди стоят, заложив руки за спину, и все, как по команде, поднимают руки и заслоняют ладонью лицо. На рукавах — красные повязки, в белом кружке — черная свастика. «Известное дело, настоящему мужчине на эти закорючки и глядеть тошно».
— В чем дело? — спросил один из эфэсовцев.
— Ты что, милый! — крикнул другой, отскочив в сторону.
8