Станционный фонарь освещал открытый перрон и четыре пары рельсов. Они блестели, как сапоги эфэсовцев.
Вот они возвращаются. Шеф и тот, второй. Второй — это Дриня, тот самый, что воюет бумажками. «Как это — Шеф связался с коммунистами? Надо его выручать».
— Здорово! Это я. У эфэсовцев есть пистолеты… если ты случайно не знаешь.
— Случайно знаю. Проваливай, с тобой разговор еще будет.
Суслик чуть не взвыл, как побитая собака. Он медленно поплелся в темноту. Руки его нащупали заборчик, он вцепился зубами в планку и стал грызть податливое дерево. Он выплевывал трухлявые щепки, боясь заплакать и тем уронить себя в собственных глазах. Ближе к середине доска не поддавалась, тут требовались стальные зубы Мюниха. Эх, стать бы ему, Суслику, невидимкой хотя бы на пять минут! Уж он бы свел кое с кем счеты. Пришлось бы им расплачиваться. И Суслик точно знал, кто будет платить по этому счету.
— Это кто, сын Лукана?
— Много будешь знать, скоро состаришься, Дриня.
— Давай поговорим серьезно, ладно?
Дриня вспахивал «канадками» шлак, оставляя за собой глубокие следы.
— Серьезно? — переспросил Ремеш, продолжая разговор, просто чтобы убить время, он был уверен, что перевес на его стороне. — О чем это?
— Слишком ты ко всему относишься легкомысленно.
— Проповедь? Покорно благодарю. Сыт по горло.
— У меня терпения хватит.
— Не сомневаюсь. В конце концов, это тоже тема, на которую мы могли бы поговорить. Терпение, святое терпение. Ты знаешь мой взгляд на такие вещи, я к терпеливым не принадлежу.
— Допускаю, ты ведь авантюрист.
— Повторяешься, товарищ Дриня. Однажды ты уже сказал мне это у Домина.
— Я люблю повторяться, когда прав.
— Прав? Прав в том, что касается меня?
— Да, прав в том, что касается тебя. Сейчас для меня это самое важное.
— Ты исправляешься! Это новость, это стоит запомнить. Короче говоря, все свое внимание ты направил на мою персону? Верно я выразился? Так ведь? — Ремеш чиркнул спичкой, и огонек на миг озарил его характерное лицо, красивое и вместе с тем какое-то безжизненное. Ремеш походил на манекен в витрине. Остановится человек перед таким вот манекеном и подумает: «А почему он не живой?» — и пожалеет этот манекен.
— Ты самодоволен. Тебе бы родиться в другое время. Ведь твой отец работал на железной дороге!
— Работал. У меня пролетарское происхождение, мое место среди вас. Знаю, знаю, что ты мне скажешь. Вижу тебя, Дриня, насквозь, слишком ты прост для меня.
— Кланяться тебе я не стану, и не воображай.
— Я не ошибся! Я нынче котируюсь! — Ремеш усмехнулся. — Вчера ко мне приходил Крамер, пусть будет по-твоему, товарищ Крамер тоже распинался не хуже тебя.
— Чего он хотел?
— Будто не знаешь! Сам его ко мне подослал, а теперь спрашиваешь, чего он хотел. Говорит мне: «Бросай свои дела, иди к нам». Отвечаю: «Я, мол, не коммунист, никуда не пойду, проваливай». А он точно оглох. Может, оглох и ты?
— Я в тебе заинтересован не так уж сильно, но все-таки отрицать не буду. Но это еще не причина, чтобы тебе заноситься.
— Все-таки? А не хочешь ли ты сказать мне что-нибудь еще? — возмущенно спросил Ремеш.
— Нет, — сдержанно усмехнулся Дриня. — Я тебе цену знаю. От такого, как ты сейчас, нам толку мало. Старшие товарищи тебя недолюбливают. Они мне говорят: оставь ты в покое этого анархиста и смутьяна, а когда он расшибет себе об стенку лоб, то придет и сам, без нашего приглашения. Я им говорю, что они неправы. Ремеш — антифашист, но вместо ног у него лошадиные копыта, ему бы только носиться галопом. Чего вы хотите? Он молод, но ума-разума поднабрался, на наши коммунистические идеи он смотрит со своей колокольни. Ищет приключений, которые волнуют его и разгоняют скуку. Да, да, он молод, а ему жизнь уже прискучила… — Дриня сдержанно засмеялся.
— Ты не выдумываешь? Вы в самом деле говорите и обо мне?
— Довольно часто. Ты котируешься, и у тебя даже есть кличка, тебя называют Одиночкой, Бунтарем на свой страх и риск.
— Меня? Одиночкой? Я один? У меня есть свои ребята!
— Ну, сегодня я не хотел бы об этом говорить. Оставим их в покое.
— А мне хочется говорить как раз о них. Эти ребята по моему приказу полезут в огонь и воду. Вы таким похвалиться не можете.
— Если Шеф прикажет, они полезут в огонь и воду! Пора бы тебе и поумнеть. Ты окружил себя молокососами, позволяешь им молиться на себя, словно ты божество. Ты тщеславен, тебе это льстит. Удивляюсь. А тебе не кажется, что ты уже вышел из этого возраста? Экое геройство, подумаешь, дать затрещину Киршнеру! Не понимаю.