— Господи, да ведь он собака! Перед ним дрожит весь город, его пальцем никто тронуть не смеет, и вот этот тип получит по роже, разве это для тебя ничего не будет значить?
— Ничего. Перед нами стоят более серьезные задачи. Мы должны поддерживать в людях бодрость духа, пробуждать их сознание.
— Не понимаем мы друг друга. Нет. Выходит, я не смею Киршнера и пальцем тронуть? Что же ты предлагаешь, товарищ Дриня? Поставить перед ратушей триумфальную арку с транспарантом: «Да здравствует Киршнер!»? — или что-нибудь в этом роде. Хороши мы будем, нечего сказать, очень хороши!
— Не остри и не болтай глупостей!
— Так что же мне делать?
— Подчинись партии!
— Вместе со своими ребятами?
— Нет, твою команду надо разогнать. Они вредят делу.
— Вот куда ты гнешь! Ты мне завидуешь, и только потому, что у тебя нет и не будет ничего похожего. Ремеш без своих ребят — вот как тебе хотелось бы! Чудесно, многоуважаемый товарищ! А потом вы заставите меня бумажонки разносить. Я буду их расклеивать, разбрасывать по улицам, совать под двери — словом, стану «бумажным борцом». Нет уж, покорно благодарю. Увольте от такой чести! Пойми, Дриня, ведь ты не из самых глупых. Плевали фашисты на ваши бумажонки. Листовка — товар безвредный, а потому и бесполезный, мягко выражаясь. Здесь нужно ударить с силой, вызвать у них растерянность, хаос, пристрелить Киршнера и еще человека четыре, и вся их лавочка лопнет сама собой. Фашисты давно уже созрели для этого, клянусь тебе. — Ремеш цепко ухватил Дриню за плечи и стал трясти его, словно перед ним был столб, который он собрался выдернуть из земли. — На этой же неделе. Ладно? Передай об этом партии, она тебя послушает, и мы провернем все сообща. В первую очередь Киршнера, его пристрелю я сам, а следующих четверых выбирайте вы, пускай даже пятерых. Так и быть. Чем больше, тем лучше.
— Провокация, демагогия! Я не допущу! — воскликнул Дриня, вырываясь из рук Ремеша.
— Не кричи!
— Не допущу, ни за что не допущу! — хрипел Дриня, потом, тяжело дыша, зашептал: — Дальше своего Правно ты ничего не видишь. Правно для тебя весь мир. — Он наклонился и указал на землю. — Скорее вот эта черная земля меня поймет, чем ты, хотя ты и мыслящее существо. Гитлер захватил всю Европу, занял Украину, стоит под Москвой, дьявол, а ты, ты да какие-то шалые сорванцы изображаете из себя спасителей человечества. Молчи, я не допущу этого, черта лысого тебе в Киршнере!! Хочешь на его трупе славу себе нажить! Этого я не понимаю, мне это чуждо. Опасное себялюбие, и ничего больше. Но прежде, чем ты пристрелишь Киршнера, тебе придется пристрелить меня. Меня!
— Вот какие дела! — присвистнул Ремеш и отступил.
— Именно так, и запомни, что партия не поступится своими позициями, не допустит, чтобы ты навязывал ей анархистские понятия о революции. Революция не удальство, не разбой. Революция — это прежде всего работа с людьми.
— Разносить бумажки, совать их под дверь, — насмешливо перебил его Ремеш.
— Да, и под дверь! Люди приходят в отчаяние, теряют голову. Многие изверились и не видят выхода. Гитлер готовит наступление на Восточном фронте и нисколько этого не скрывает: Кавказ, а за ним Индия, Волга, Урал, взять Москву в железные клещи с юга и востока. Подумай — Москву! Об этом кричат все газеты. В такой обстановке каждая листовка на вес золота. Да что там! Дороже всякого золота! Листовки — это борьба за людей, борьба со страхом и пораженческими настроениями, которые сейчас очень сильны. Листовки подготавливают к вооруженному сопротивлению. Со временем дело и до него дойдет, должно дойти, иначе наша жизнь была бы бессмысленна. Тогда получай своего Киршнера и делай с ним все, что тебе заблагорассудится. А теперь я не допущу! Думал ты когда-нибудь о том, что творится в голове простого человека? Задаешься ли ты вообще такими вопросами? — страстно продолжал Дриня. — Ты говоришь, что листовка — ничего не стоящий товар, — и снова сдержанно рассмеялся, — а представь себе, что эта пустяковина попадает в руки простого человека, который никогда не интересовался политикой. Да ведь в течение дня он на каждом шагу подвергается воздействию фашистской пропаганды. Она его гнетет, мучит, постепенно разлагает, а с другой стороны, этот человек понимает, чует сердцем, что фашизм ему чужд и отвратителен. И тут его берет страх, неодолимый страх, что нет на свете силы, способной справиться с фашизмом. Представь же себе листовки, которые напечатаны и распространяются «бумажными борцами». Этот человек, получив листовку в руки, читает ее и изумляется. Он видит, что не все потеряно, что есть какие-то люди, какие-то коммунисты, которые не теряют надежд, верят в Советский Союз, в его Красную Армию и в здоровые силы своего народа, убеждены, что эти силы в конце концов победят и фашизм исчезнет с лица земли, как дурной сон. И человек поднимает голову, хотя бы на минуту, на миг воспрянет духом, почувствует себя возродившимся. Ты меня спрашивал: неужели затрещина Киршнеру, перед которым трепещут правненские немцы, ничего для меня не значит? Да, ничего не значит. Но я тебя спрашиваю, и ты внимательно меня выслушай: разве тебе ничего не говорит то, что через два месяца будет год, как Гитлер напал на Советский Союз? Тебе это ничего не говорит? И вот в листовке может быть написано: «Гитлер уже целый год безуспешно пытается сломить Советский Союз. Но Красную Армию уничтожить нельзя! Она победит!» Простой человек над этим задумается и скажет себе: «А ведь коммунисты-то правы. Не ладится дело у Гитлера, — Францию-то он сломил за несколько недель». Неужели, Ремеш, тебе мало этого? Неужели это тебя не удовлетворяет? Конечно, печатать листовки, распространять их, не бог весть какой героизм. Кастеты при этом не требуются, кровь не льется. В крайнем случае можно перепачкаться клеем, как сказал мне один правненский немец. Что ты на это скажешь, Ремеш? Как жива-здорова мать-анархия, покровительница сильных мужчин?