Не глядя на солдата, Гайнич тихо приказал:
— Вызовите ко мне поручика Кристека.
Поручик прибежал, придерживая каску.
— Предварительной пристрелки не будет. Я иду на НП. Ройте тут укрытия да следите, чтобы солдаты не били баклуши. Ни минуты передышки. Вы меня поняли?
— Понял, пан надпоручик.
— Вызовите сюда рядового Лукана! Он пойдет со мной. Когда вернусь, не знаю.
Он небрежно кивнул Кристеку и задумался.
Через десять минут надпоручик и солдат покинули батарею. Лукан шел впереди, в десяти шагах от него — Гайнич. Солдат держался телефонной линии. Она тянулась по опушке молодого лиственного леса, еще не пробудившегося от зимнего сна. Своим рыжеватым цветом лес напоминал линяющую овчарку. Широкая лесная дорога, вся изборожденная колесами, нервно петляла среди деревьев. Вдруг открылось странное, без единого деревца, обширное круглое поле. Гайнич и Лукан очутились в центре нижнего полукружья; до верхнего было километра два, не меньше. Оттуда и доносился сухой, отрывистый лай перестрелки.
Лесная опушка сворачивала влево, в ту же сторону убегала и телефонная линия. Выйти в открытое поле Лукан не решился. Какое-то шестое чувство подсказало ему, что это будет опасно. Обширное поле было пустынно, и совсем неподалеку, — рукой подать, — стоял обгоревший комбайн. Еще ближе виднелась развороченная полевая кухня, с которой свешивались тела двух убитых солдат в немецкой форме. Одно туловище было без головы. Шея превратилась в темно-красную шишку. Руки другого тянулись к земле. Земля будто притягивала и его волосы. Мягкие, светлые и длинные, словно у женщины, они удлиняли лицо мертвеца с разинутым ртом.
Надпоручик Гайнич спросил себя, отчего у этого солдата такое длинное лицо. В это время порыв ветра шевельнул волосы убитого и принес от кухни тяжелый запах, понятный живым и нагоняющий на них страх. Удушливый смрад дал Гайничу ясный ответ: «Так смердеть будешь и ты. Еще никто никогда по-другому не вонял, ибо смерть уравнивает всех и не знает исключений из правила». Смрад принес и второй вопрос: «А когда твой черед?»
Гайнич содрогнулся.
Ветер стих. Немного погодя новый порыв ветра пронесся над ними и зашумел в рыжеватом лесу.
— Скорей! — подгонял Лукана Гайнич. Они шли друг за другом, что-то принуждало их держаться вместе. — Скорей! — Гайнич опасался, не обстреливают ли дорогу, но знал, что сбиться с пути они не могут, нужно только придерживаться опушки. По другую сторону полукружья находится НП Кляко.
По желтовато-белому талому снегу поля расползались большие черные острова вспаханной земли.
Неподалеку от опушки возвышался розоватый холм. Лукан остановился, и надпоручик ничего ему не сказал.
— Убитые.
По-видимому, они здесь пролежали всю зиму. Осенью кто-то раздел их и сложил штабелем. Потом наступили морозы, нанесло снегу. Теперь весна, снег растаял и обнажил мертвецов. Они еще не были тронуты тленом, эти розовые, словно живые, тела, обмытые то леденящей, то прогретой солнцем талой водой.
Они еще не смердели, эти розовые, словно живые, тела.
А вот еще один, он лежит в стороне от других, внизу живота у него выжжена рана, будто темно-красная роза. Других ран незаметно. Этот убитый одинаково пугает и Лукана и Гайнича, может быть, потому, что он лежит на боку в пяти-шести шагах от тропинки.
Из розового штабеля торчит толстая нога, рядом высунулись три руки. Две словно о чем-то просят. Ладони их тянутся одна к другой, как будто желая соединиться в мольбе, скрестив пальцы в последней молитве.
Ни Гайнич, ни Лукан не смотрят на их лица. По крайней мере, Лукан не смотрит, но знает, что мертвецы эти молоды, что они его сверстники. Они были молоды, когда полегли в этом безлесном круге, и когда их сложили розовым штабелем. Лукан даже не чувствует отвратительного привкуса рома во рту, и голова не болит. Все окружающее обрисовывается перед ним болезненно-четкими линиями, и потому ему жутко. Жутко и оттого, что он не в силах шевельнуться, и оттого, что он не может отвести глаз от розоватых рук и спин, и ему все кажется, что две руки о чем-то просят, хотят в последний раз помолиться. Они — живые, и у них нет ничего общего с розовой грудой человеческого мяса.
— Это немцы или русские?
Никто не может ответить надпоручику. И именно сейчас, как случается порой, ему приходит в голову: «А что сказал бы об этом Кляко?» И он отвечает за него: «Твою мать, не видишь ты, что ли? Это швабы!» Гайничу становится не по себе, и он тянется к фляжке, которую ему наполнил денщик. Сейчас он выпьет сам и угостит, разумеется, Лукана, словно тот его близкий приятель.