— Будь поосторожней, зря головы не высовывай, потому что Ivan macht bum-bum! — усмехнулся он.
Лукан был слишком поглощен обстановкой и не понял.
— Извините, что?
— Ничего.
Передний край разочаровал Лукана. Тут не было ничего страшного, он не боялся, все казалось только интересным. Наблюдательный пункт Кляко он не мог представить себе даже приблизительно.
Разочарован был и надпоручик. И встревожен. Тревога его началась с первого розового штабеля и усилилась после встречи с обмороженным немецким солдатом. Розовые штабели! Лукан говорит, что это немцы. Теперь он, Гайнич, крадется по немецким окопам. Пока никто не остановил, не спросил: что вы здесь делаете? «Где эта хваленая… Что хваленая?.. Аккуратность, черт побери! Где она? У этих немцев… Черт возьми, в окопах полно воды! Я бы со своими солдатами поддерживал здесь иной порядок!» Он громко выругался. Сапог соскользнул в густую липкую грязь. Гайнич тяжело вздохнул и оглянулся — следует ли за ним Лукан.
Окоп внезапно раздвоился. Голоса! Эхо пулеметной стрельбы прошумело в ветвях и осело, словно туман в долину, видимо, уже совсем близко.
Тинь-тинь! — затенькали пули.
«Русские»! — Эта мысль потянула надпоручика влево, к пулемету. Через окоп были перекинуты бревна и присыпаны землей. Под ними в темной дыре виднелись заляпанные грязью сапоги и пола немецкой шинели.
— Алло, алло!
Надпоручик приблизился к укрытию.
Показалась каска, молодое лицо. Глаза заморгали, сверкнули белые зубы, и голова исчезла. Потом послышался топот и крик: «Ганс, Ганс!» Голос заглушила стрельба, и кто-то крикнул:
— Mein Gott![28]
— Черт возьми, что тут происходит?
Надпоручик ощупал ремень — искал фляжку. Закричал, почуяв опасность:
— Алло, хир словакен![29]
Опасность почувствовал и Лукан. «Нет, нет, не надо пригибаться, не надо прятаться. Дай-ка я лучше закурю!» Он закурил, подавляя в себе страх, который то захлестывал его, то отпускал.
Послышались чавкающие шаги.
Наконец с той стороны, откуда пришли они, появился немец в белом маскировочном халате. Белый капюшон был разорван над правым ухом. Без каски, с рыжеватой щетиной на подбородке, солдат остановился и тотчас вскинул автомат на изготовку.
Они долго глядели друг на друга, и Лукан не знал, что делать, но почувствовал, что молчать дольше опасно.
— Словакен. Беобахтен![30]
Рыжий хлопнул себя по лбу, сказав:
— A, so![31]
После этого он улыбнулся и ушел. Позвал кого-то:
— Herr Leutnant, Herr Leutnant…[32]
— Пан надпоручик!
— Что такое? — Гайнич вышел из укрытия.
— Был тут один рыжий, мне показалось, он нас знает. Надо идти за ним, да побыстрее. Как-то все странно.
— Пошли! Эти швабы трясутся от страха, будто зайцы. Перестреляют еще нас!
Они побежали рысцой — скользили, стукались плечами о мокрые желтые стенки окопов.
Рыжий вышел навстречу словакам. Он поманил их рукой, повернулся и спокойно зашагал впереди. Время от времени он посмеивался и говорил: «Словакен!» Неизвестно, что он подумал при этом, но слово звучало так, будто он чему-то радовался.
— Кляко! — радостно воскликнул Гайнич.
Перед ними в окопе стоял поручик и, заложив руки за пояс, загадочно улыбался.
— Господа, я страшно вам рад. Но если у вас нет глоточка рома… поворот кругом, марш, и я не хочу вас знать до конца жизни. Мою порцию выпил этот рыжий дьявол. Я всегда утверждал, что рыжие — проклятие человеческого рода, и порядочных поручиков в первую очередь.
Кляко был навеселе.
Рыжий, должно быть, почувствовал, что говорят о нем, потому что не сводил глаз с Кляко, с лукавым видом подмигивал ему.
— Кое-что найдется. Для тебя — всегда!
Лукану показалось, что надпоручик рад оказать услугу Кляко. Гайнич протянул ему фляжку и подмигнул рыжему.
— Могло быть и побольше. — Кляко встряхнул фляжку и тоже, в свою очередь, подмигнул рыжему. — И тебе оставить надо? Посмотрим. — Кляко пил долго. — Получай! Напейся и сгинь! Ты пугаешь деток порядочных словацких мамаш. Господа хорошие, если бы вы знали, сколько на этом парне вшей, вы бы того…
— Gut, gut, Herr Leutnant. Danke schön, — подобострастно произнес немец.
— Конечно, «danke schön», если я тебе, этакому паршивцу, делаю любезность. А ты гофоришь чешски? Варум не говоришь ничего чешски?
— Не говориль долго чешски, nur deutsch[33]. Сабиль.
— Одного этого хватит до рвоты. Судетский немец, бывший кельнер, но за ром продаст и свой несчастный фатерланд.