Лукан был не в себе с самого утра. Сын, уходя на работу, не попрощался с ним.
— Корова — и та мычит…
— Ну так прощайте!
— С богом!
— Ну, что? Легче вам от этого?
И сын ушел.
Последнее слово осталось за ним.
«Разбойник!» — хотел было крикнуть Лукан вдогонку, но того и след простыл: на работу сын ездит на велосипеде.
Лукану было не по себе еще со вчерашнего дня, с тех пор как у него побывал почтальон. Принес ему письмо от старшего сына, который воюет на Восточном фронте. Последние шесть строк цензура вымарала черной краской. Должно быть, тушью. Что он там написал? Письмо Лукан спрятал. Даже жене еще не показал. Сейчас вот рубит сухостой. А разве яблони и черешни для того созданы, чтобы топить ими печи и готовить на них обед? Проклятая зима! Аллея его померзла. Да еще эта речка! Позади у Лукана — сад, а за ним — речка. Шум воды слышен даже во дворе. Да, не так-то скоро она угомонится. Земли и грязи всякой пока еще мало несет. А вот когда совсем замутится, вздуется и примется подмывать дорогу… Еще, чего доброго, через шоссе хлынет, как пять лет назад, размоет его и снесет. Дорожный мастер все на него, на Лукана, свалит. «А я господь бог, что ли?» И Лукан так хватил топором по дубовой колоде, что загнал его на три пальца вглубь — теперь и не вытащишь.
— Бог помочь! Как спалось? — раздался визгливый голос с соседнего двора.
«Только тебя не хватало!» Лукан не оглядывается, но и оглянись он, ничего не увидел бы. Не увидел бы он и жену Фарника, которая изо всех сил тянется повыше, чтобы рассмотреть через забор, сквозь груду яблоневых и черешневых веток, загромоздивших двор Лукана, что там у него делается. Но видит она только мелькающий в воздухе топор да еще слышит его удары.
— Хорошо ли вы выспались, Лукан, спрашиваю?
— Хорошо, — будто отрубил он.
— Я тоже хорошо. И олуха своего в поле выпроводила. Земля просохла, пускай, думаю, идет. Правда?.. Говорю, просохла, так пускай идет.
— Просохла, просохла.
— Вот и собрала я его. Выхожу из дому и глазам своим не верю: у вас на дворе дров целый воз, а может, и побольше. Подумала я еще: хорошо нашему соседу живется. Зима сама вам дров припасла. Помнится, вчера, то ли третьего дня, не знаю уж, только сказала я своему: сходи, мол, на речку, посмотри, может, там вода полено какое принесла. Думаете, пошел? И не подумал. А не мог, что ли, пойти?
Лукан, стискивая зубы, рубит, яростно вонзая топор в дерево.
— Спрашивается, не мог он, что ли, сходить поискать?
— Мог.
— Вот и я говорю. А у него, вы ведь его знаете, ни о чем голова не болит, ему лишь бы глотку залить. Да, чуть было из головы не вылетело: я почтаря вчера встретила, он вам письмо от сына нес. Что сынок-то пишет? Не пишет ли, когда война кончится? Горемыка, куда его загнали! — На мгновение Фарничка умолкает, чтобы перевести дух, и снова верещит так, что ее слышно на всю улицу. От голоса Фарнички нет спасения, его нельзя не слышать, он, словно мороз, пробирает до костей, голова раскалывается. — Я давно говорю, что нашим господам с немчурой водиться не след было. Господь бог им не простит, что они наших парней туда загнали. Что сын-то пишет? Не голодает? Я бы…
На дворе стихло, голос Фарнички оборвался. Она еще с разгона произносит:
— Хе… — и умолкает. А отступив от забора, говорит уже сама себе: «У Лукана-то дров вдоволь будет, и мне своего олуха выгнать надо бы на речку…»
Разговаривая сама с собой, она не пищит так пронзительно.
Лукан, оставив топор на колоде, тихонько прошел в сени. К счастью, жена не притворила дверь. В комнате он еще раз перечитал письмо, поглядел на жирные полосы туши и положил его на стол — пусть и мать прочтет. Затем надел форменную фуражку, перекинул через плечо шинель и вышел, громко крикнув жене в кухню через толстые дубовые двери:
— Я ушел!
Прихватив с подстенка инструменты, он взял топор и все это вместе с шинелью бросил в тележку — она всегда ночью стояла в канаве перед домом. Подняв левой рукой дышло, надел лямку и потащил тележку.
Лукан прошел через деревню, не встретив живой души. Планица невелика, домов сорок, от силы пятьдесят два. Все они растянулись вдоль шоссе. На правой стороне больше, на левой, которую размывает бурная извилистая речонка, — одиннадцать, среди них — дома Лукана и Фарнички. За Планицей шоссе круто поворачивает влево, на восток, и далее устремляется прямо к районному городу Правно. А рядом с шоссе бежит речка.
Лукан постоял на повороте. Помутневшая вода кипела, била ключом, словно какая-то страшная сила извергала ее из земной утробы; речка шумела и пенилась, и Лукан знал, что течение бьет в заполненные камнями проволочные фашины, старается подмыть их и разрушить. Вода со вчерашнего дня не спала, но и не поднялась, словно чего-то выжидая. Для апреля солнца было многовато. Это хорошо для крестьянина: земля скорее сохнет и прогревается, но снег на горных склонах, в лесу и на выгонах тает быстрей. И если солнце и дальше будет так припекать, снег начнет бурно таять. В речке появится грязь — на середине либо у берегов, потом вся вода замутится, хлынет через ивняк, зальет его, прижмет кусты к земле, и здесь, в этом колене, где на трехметровой глубине лежат фашины, решится его, Лукана, судьба. Он будет стоять на безопасном местечке, ожидая, пока вода доберется до него. Тогда он поднимется выше и опять будет смотреть на речку, сложа руки. Даст знать обо всем дорожному мастеру, пошлет к нему сына. Но дорожный мастер и не подумает прийти. Зачем ему брать на себя ответственность? А глазеть хватит и одного человека. Мастер явится, когда вода спадет.