— Третий путь… налево!.. На втором пути!.. Поезд еще не прибыл!
По перрону, топая коваными сапогами, прокладывая дорогу в толпе, медленно прохаживались три жандарма. Они подозрительно всматривались в небритые лица мужиков, стекавшихся отовсюду отметить праздники в родных трактирах.
По открытому перрону гулял холодный ветер горных ущелий. Там все еще лежал снег, хотя с юга широким фронтом наступал апрель. Но все, что днем согревалось солнцем, по ночам вновь застывало от холодных ветров, дувших со стороны Польши.
Редактор Фойтик каждую неделю ездил в жилинскую типографию, чтобы самолично проследить за выпуском «Вестника». Обязанность не из приятных. Типографы — народ самоуверенный, упрямый, они не желали понять, почему Фойтик придает такое большое значение воспитательной стороне газеты, почему решается выбросить уже готовую колонку набора только ради того, чтобы поместить свежую новость такой же важности, как, например, сегодняшняя; они ни разу не проявили ни малейшего желания пойти ему навстречу, хоть немного помочь. И тем не менее… «Вестник» должен быть именно таким, в первую очередь воспитательной газетой.
Редактор «Вестника» в вагоне. Тусклый свет лампы освещает грязный, заплеванный пол, откуда-то из угла доносится запах апельсинной корки, раздавленной крпцами[1] какого-то мужика. Вагон наполняется людьми. Бабы бранят мужиков и детей, но тем хоть бы хны. Мужики знай себе усмехаются, скаля желтые прокуренные зубы, да похлопывают баб по спине, а дети — все, сколько их ни есть в вагоне, — так и жмутся к закрытому окну. Словно огромный, тяжело ступающий слон в мягких туфлях, медленно, но неудержимо пробирается по вагону запах пота, исходящий от этих усталых тел.
«Воспитывать народ…» — размышляет редактор Фойтик, и ему очень хорошо от сознания, что он может наконец закрыть глаза и отгородиться от всего этого шума и суеты, уйти в себя и помечтать… Помечтать о просвещении, об образовании, с которым надо идти к этим бедным и темным людям. Ведь в них заложено хорошее начало, они — как хлеб, у которого только снаружи загрубела и зачерствела корка. Надо пробить эту задубелую корку, пробудить деревню лекциями, кружками, газетами… ведь каждый номер газеты подобно горящему факелу освещает мрак их заблудших, но чистых душ.
Женщина с мешком уселась на свободное место возле редактора, и это отвлекло его от приятных размышлений.
— Ух, окаянный! Тяжесть-то какая!.. — отдувалась она, но все же ласково погладила рукой туго набитый мешок.
Странно: из города везут муку в деревню.
Поезд уже тронулся, когда в вагон вошел, напустив холодного воздуху, адвокат Гавлас; коренастый, он по-матросски широко расставил крепкие ноги и, сняв запотевшие очки, стал их протирать.
— Мое почтение! — приветствовал его, не вставая, редактор. Д-р Гавлас пробормотал что-то, снова водрузил очки и, только теперь узнав Фойтика, тоже поздоровался.
Поезд рассекал синюю тьму наступающего вечера. На гладкой поверхности реки, у самой насыпи, покачивался синеватый утопленник — месяц. А за рекой и лугами, — там, где уже вздымались холмы, тускло мигали подслеповатые окна черных изб. На станциях и у сторожевых будок неистово лаяли собаки.
С шумом и криками люди вываливались из вагонов. Д-р Гавлас занял освободившееся напротив редактора место, забился в темный угол и упорно молчал, и только его живые карие глаза поблескивали за стеклами очков, словно жемчужины в раковинах.
— Сегодня у меня сплошные невезенья, — пытался завязать разговор редактор.
Однако д-р Гавлас не проявил к его словам ни малейшего интереса.
— Похоже, «Вестник» опоздает на один день. А люди ждут… Привыкли, как к хлебу.
— Ну, велика беда один день, — неохотно отозвался наконец д-р Гавлас. Затем, сосредоточенно поковыряв пальцем в ухе, прибавил: — Те, кто читает его в Германии, Франции, Бельгии, не говоря уже об Америке, и не заметят опоздания… Да и наши читатели… Вы говорите: «Привыкли, как к хлебу»? А я вам скажу: когда нет хлеба, то и читать не хочется!
В голосе адвоката редактор Фойтик уловил глухую досаду. Так говорят люди, которых внезапно постигла неудача, и все их раздражает, даже без причины. Редактор подавил любопытство и выжидательно молчал. Он был уверен, что д-р Гавлас не утерпит и сам все расскажет.