Персида привыкла снимать с него сапоги и чистить их от грязи. Нацл приучил ее к этому. Но никогда до сих пор он ей не приказывал это делать, и ей стало стыдно за него, за то, что он ее унижает.
Но что она могла поделать? Стиснув зубы, она все-таки стащила с него сапоги и мрачно посмотрела на него.
— И тебе не стыдно? До чего ты дошел?
— Нет, мне совсем не стыдно! А почему мне должно быть стыдно? Будь я слепой, я бы не стыдился, будь я глухой, я бы тоже не стыдился. Я такой, каким меня создал бог — так говорится и так говорю я сейчас. Ты разве видишь, что мне чего-то не хватает? Нет, я в здравом уме и твердой памяти. Это — несчастье, но тут уж ничего не поделаешь!
Что мог еще он сказать?
— Как ты мог оставить дом без присмотра? — спросила Персида, немного помолчав.
Нацл встал и посмотрел на нее. Было видно, что в душе у него идет какая-то борьба.
— Я его не бросил без присмотра, — горько усмехнулся он. — Я оставил здесь своего брата Банди. Да будет тебе известно, что он мой брат, родной брат, такой же сын моего отца, как и я. Вглядись хорошенько в него и ты увидишь, что это так. Он мой брат. Вот откуда все они, несчастья!
Персида ничего не соображала.
— Околесицу ты несешь! — сказала она.
— Нет! — упорствовал Нацл. — Я немножко пьян, а не будь я пьян, то ничего бы тебе не сказал, но я отлично знаю, что я говорю: Банди, сын Регины, — мой брат. Я это вижу, я чувствую, что он мой брат, и я вспоминаю Регину… Ты меня понимаешь? Мой отец — человек добрый, но он стал злым, потому что не может ни забыть, ни простить ни меня, ни мать. У тебя добрая душа, Персида, кристальная душа, и зачем ты приняла на себя проклятие, которое пало на нашу голову?
Персида присмотрелась и, увидев разительное сходство между Банди и Хубэром, не сомневалась в том, что Нацл прав.
— Бедные мы, бедные, и ты, и я, и мы все! — воскликнула Персида, обнимая Нацла. — Лишь бы не догадался об этом Банди, ведь он так любит свою покойную мать. Ведь страшное дело может случиться!
— Не дай бог, если узнает, — я тоже так говорю. Но отец-то должен что-нибудь сделать, — ты меня понимаешь? — он ведь должен.
— Да! — согласилась Персида, и они стали держать совет, словно никогда в жизни и не ругались.
А Мара…
Всю ночь ей снился сын, и утром она проснулась тоже с мыслью о сыне. Мара никак не могла сообразить, что же все-таки произошло, что сделал Трикэ, почему он увлек ее за собой и она шла впереди толпы. Она вспоминала, что, только взглянув на него, поняла сразу же, что заставить его переменить решение невозможно, и принялась хлопать в ладоши. Все бы произошло совсем по-другому, если бы она не утешала себя тем, что ее дочь снова с нею.
Мара испуганно вскочила с постели, убедившись, что кровать Персиды пуста и что платье ее тоже исчезло.
В один миг ей все стало понятно.
— Проклятый немец! — воскликнула Мара. — Уж если они что-нибудь вбили себе в голову, переубедить их невозможно.
Мара с упрямым видом уселась на стул. Она не злилась и не расстраивалась, она просто решила не двигаться и ничего не делать, чтобы доказать, что и ее никто не может вывести из себя.
Как и всегда, когда она уже не знала, что же ей делать, Мара и сейчас продолжала твердо верить, что в конечном счете все получится так, как она думает, что ее дети могут проваливаться в ямы, страдать, но они не могут исчезнуть и в конце концов снова вернутся к ней.
Поэтому она и рассмеялась с каким-то злобным удовлетворением, когда через несколько дней узнала, что Нацл снова поколотил Персиду.
Мара была очень довольна, хотя ей и хотелось выцарапать Нацлу глаза.
«Так ей и нужно, — думала она. — Скорей образумится».
Шли недели и месяцы, Персида со своим мужем жила все хуже и хуже, а Мара продолжала думать все о том же: пусть Персида помучится, мученья ей только на пользу.
Точно так же, когда пришла весть, что началась война с итальянцами, Мара все время молила господа бога уберечь ее сына и вместе с тем испытывала нечто вроде радости, когда думала об испытаниях, которые должен был вынести Трикэ.
Но и в этом мире было нечто такое, что могло смягчить даже Мару.
Ближе к осени Мара узнала, что Персида опять находится в интересном положении.
Ей не хотелось в это верить, и она никак не могла решить, радоваться ей или огорчаться тому живому чувству, которое охватывало ее при одной только мысли, что такое возможно.
«Страшное несчастье!» — думала Мара и все-таки бежала к дочери и силком уводила ее к себе, как только узнавала, что Нацл начинает ее бить. Вся ее натура приходила в страшное возмущение при мысли, что может повториться то же самое, что и в прошлый раз.