Нацл был какой-то скованный, задумчивый, словно не верил, что все так и есть, как видят его собственные глаза, а потому и радоваться не решался.
Хубэроайя совсем потеряла голову в заботах о гостях, собравшихся за столом, и в перебранках с теми, кто остался во дворе. Но видно было, что, как только она входит в дом, взор ее тут же с какой-то опаской обращается на мужа. Никто его не знал лучше, чем она, а она прекрасно видела, что он ни с чем не примирился.
Довольной, веселой и по-человечески счастливой была одна Мара, которая забыла обо всем и полностью растворилась в данном мгновении. Но именно от нее и исходило то омрачение сердец, которое испытывали другие.
Конечно, Мара не могла не вспоминать о тех, кто сейчас не мог радоваться вместе с нею. Но если Мару это приводило в умиление, то Хубэроайя только мрачнела, вспоминая горечь, охватившую ее, когда она произнесла те слова, за которые ее попрекнула Мара. Страшное это дело — желать кому-нибудь смерти, и бедной женщине казалось, что все знают об этих словах и все ее упрекают.
Не мог радоваться вместе с Марой и Трикэ, и когда она вспомнила о нем, то Персида вся залилась краской. О Трикэ вовсе нехорошо было вспоминать именно сейчас, когда все собравшиеся только и думали о том, как много у Мары денег. Хубэру тоже было стыдно, что у его снохи есть брат, немытый и нечесаный парень, похожий на простого слугу, который вместе с разной голытьбой завербовался в солдаты. Ну как это вязалось? Мать как Мара, дочь как Персида, а сын как Трикэ! В этот миг даже Маре стало не по себе, даже она испытала укол совести.
День был прекрасным, но он не кончился общим благорасположением, потому что при расставании сердца у всех оказались скорее замкнутыми, чем открытыми.
И на то, что они раскроются в скором времени, не было никакой надежды.
Через несколько дней Мара получила весточку от своего Трикэ. Его ранило в бедро осколком гранаты, и он теперь лежал в госпитале в Вероне.
«Так я и чувствовала, — думала Мара, — но виновата во всем одна только я».
Рыдая и жалуясь, бегала Мара из Радны в Липову, а из Липовы в Радну. С тех пор, как она уверилась, что дочь ее устроена, она думала только о сыне и вовсе не думала о том, что ее страдания и в сравнение не идут с тем, что происходило в доме Персиды.
У Хубэра были свои слова, чтобы выражать недовольство, но он никому не мог их сказать, а должен был изыскивать предлоги, чтобы излить свой гнев.
Извечное взаимное непонимание.
Он вбил себе в голову, что после дня святого Георгия он переведет лавку на Нацла, а сам уедет к себе на родину, в Вену.
— Вы будете жить лучше без меня, чем со мной, — объяснял он жене.
Для Хубэроайи это было все равно что удар кинжалом прямо в сердце. Что она могла возразить ему, как уверить его, что и она сама, и все остальные любят его?!
Ясно было одно, что Нацл не может принять лавку, потому что не имеет звания мастера. Тщетно суетился Оанча, потому что Бочьоакэ, раздосадованный Трикэ, от которого он получил назад тысячу семьсот флоринов, и подогреваемый все время своей супругой, твердо решил не принимать в цех Нацла, который в назначенный срок не произвел мастерской разделки быка и два года подряд проболтался неведомо где без всякого толка.
Так шли день за днем, и по мере того, как они утекали, сердца ожесточались все больше и больше.
На масленицу, когда Трикэ наконец-то вернулся домой, одна только Мара ему и радовалась. А Персида даже хотела просить его, чтобы он не попадался на глаза Хубэру. Худшего времени для возвращения он не мог выбрать.
Но тут уж ничего не поделаешь.
Слегка припадающий на одну ногу, чтобы никогда не забывать о том, что ему пришлось пережить, Трикэ выглядел молодцом, что же до кожевенного дела, так тут он просто мастер — так говорила о нем Мара.
Господи, как может измениться человек, постранствовав по белу свету! Мало того, что Трикэ был пострижен, причесан и гладко выбрит, усики у него были подкручены, широкий пояс туго облегал его стан; шапка, сдвинутая набекрень, ловко сидела на голове, и, вообще, тщетно было бы искать в нем прежнего вялого простака, из которого каждый мог вить веревки…
— Бочьоакэ глуп, — ответил он Персиде, когда та рассказала ему о недовольстве хозяина. — Таким он был, таким и останется на всю жизнь. Я с ним поговорю, и, вот увидишь, все пойдет как по маслу.
С легкой душой, словно ничего и не было, отправился он к Бочьоакэ, к Бочьоакэ, но не к его жене.