Жена усаживалась, по обыкновению, в изголовье, и с легкой улыбкой наблюдала, как муж неторопливо прихлебывает молоко, как он быстро просматривает свежую газету. Сначала, как обычно, просматривались объявления, затем новости этого портового города, и наконец очередь доходила до важнейших событий в стране и за рубежом; к этому времени стакан уже был пуст, муж откладывал газету, улыбался жене (эта улыбка тоже была предусмотрена), потом лениво потягивался или несколько раз потирал виски указательными пальцами, затем откидывался назад, погружаясь затылком в подушку из утиного пуха, и закрывал глаза. Это было необходимо, чтобы всесторонне обдумать намеченные на сегодняшний день дела. Тем временем жена нажимала на кнопку звонка, тут же, как тень, появлялась давно уже прислуживающая в доме тетушка Аэ, которая уносила стакан, поднос и газету. Следом выходила и жена, тихонько затворяя за собой дверь.
Так в течение уже двух лет протекала жизнь в доме этого господина, перестроенная на основе научной целесообразности. Когда он только начал «служить обществу», этих порядков еще не было: молоко он уже пил, но совсем не обязательно в постели, и сахар попадал в стакан не из рук жены, и молоко приносила не она. И конечно же, совсем ни к чему было ей сидеть у изголовья и смотреть, как он выпивает молоко. В те времена господин обычно сначала вставал, сам открывал окно, проветривал комнату, после этого дверь тихонько отворялась, и в комнату входила либо тетушка Аэ, либо другая служанка, которая, проворно передвигаясь быстрыми шажками, наводила порядок в доме; жена же стояла в сторонке, опершись на подушку и полузакрыв глаза.
Однако с тех пор сфера деятельности господина расширилась, к тому же от «служения обществу» он поднялся до «служения нации» и потому с каждым днем ощущал, что ради народа следует бережно относиться к своей персоне. Во-первых, нужно было «рационализировать» личную жизнь: чем больше он был занят на службе, тем больше ему хотелось, чтобы жизнь шла в четком ритме; во-вторых, он решил, что жене необходимо «вернуться на кухню». Но возможность пообедать дома представлялась господину не более двух-трех раз в год, поужинать тоже удавалось раз тридцать-сорок, а вот завтракал он всегда только дома, поэтому лишь этим стаканом молока на завтрак жена могла продемонстрировать, с каким почтением она «вернулась на кухню» — так что каждодневная собственноручная закладка сахара и подача стакана лично женой превратились в торжественный ритуал.
Зачем же тогда ей нужно было еще сидеть у изголовья и смотреть, как оно будет выпито? Здесь нужно отдать должное господину, которому, хоть он и стоял за «рационализацию», была присуща и «мягкость»: он был человек деловой, но было в нем и «что-то от поэта». Свои душевные силы (а не всю кровь по капле) господин отдавал народу. «Развлечения я давно уже выбросил из головы», — часто говаривал он; и все-таки те утренние часы, когда он пил молоко, должны были, по его мнению, оставаться «личным временем». На этот счет у него имелось и свое обоснование, от которого веет ароматом лирической поэзии: «Целые сутки укладываются в эти четыре часа, только в этот миг дано нам изведать нежный аромат беззаботности — и как это рационально! Любовь супругов взаимна, их души сливаются воедино, и только когда эти двое в тиши безмолвно глядят друг на друга, наступает тот редкостный миг, что истинным смыслом наполнен — и как же он верен!»
— Но почему же ты при этом еще и газету читаешь? — шутливо спросила жена, когда господин впервые привел этот овеянный ароматом лирического стиха аргумент. Ответ господина был, однако, все так же рационален:
— Ах, милая женушка! Потому что время у меня на вес золота, да и газету-то я читаю глазами, а всем сердцем смотрю на тебя! — И он тут же высвободил одну руку, чтобы тихонько взять в нее ладонь жены.
В результате жена не могла не испытать удовлетворения. Однако прошло несколько дней, и она все же почувствовала своим сердечком, что у нее никак не получается спокойно смотреть на мужа: иногда она глубоко задумывалась, иногда замечала, как вдруг меняется выражение его лица, и считала, что эта перемена несомненно вызвана чем-то прочитанным в газете. Ей даже вспомнились капризы первого ребенка, когда ему только исполнился годик: как она укладывала его рядом с собой, поглаживая ему животик, — и лишь тогда он засыпал. Но каждый раз, вспоминая об этом, она торопилась все свои помыслы обратить на самосовершенствование и, как бы извиняясь, старательно улыбалась, а в душе укоряла себя: «Ведь он весь день с утра до вечера служит народу, я должна простить ему эту маленькую слабость, это успокоение, не лишать его этого».