Праздник открывал отряд людей, расчищавших дорогу; следом за ними под оглушительный грохот гонгов и барабанов медленно проходили «тай-гэ» и «ди-си» от каждой улицы. В середине процессии двигался огромный паланкин, который удерживался шестнадцатью мужчинами; внутри его восседала деревянная фигура бога — покровителя города, покрытая цветным лаком и в одежде святого. Перед паланкином возвышались две деревянные таблички с надписями, призывавшими окружающих «посторониться» и «соблюдать тишину». Таким образом, все это представляло очень величественное зрелище. Однако как только паланкин проходил около храма Сючжэнь («Совершенствование истины») рядом с нашим домом, барабаны и гонги вдруг замолкали и все, несшие бога, как один, припускались бегом, стремясь как можно быстрее миновать улицу, на которой находился этот храм. Происходило это не случайно: так называемый «спешащий паланкин» был данью Яшмовому Владыке, которому поклонялись в храме Сючжэнь. Покровитель Учжэня состоял лишь мелким служкой в свите Владыки и, естественно, не мог проследовать пред ним при таком параде — ему приходилось бегом преодолевать этот участок своего пути по городу. Вслед за паланкином вновь следовали группы «тай-гэ» и «ди-си», и, наконец, шествие замыкали отряды «преступников». «Преступники» были одеты в повседневную одежду, в юбках из белой материи поверх нее и в так называемых «наручниках». «Наручники» представляли из себя золотые или серебряные браслеты, крепко связанные друг с другом бечевкой и висевшие на шее «преступника». Все шествие должно было пройти у восточной, южной, северной и западной стен города, совершив таким образом целый круг. «Преступникам» тоже предстояло пройти весь путь целиком. Те из них, кто был очень мал, конечно, не могли одолеть все расстояние, и взрослым разрешалось помогать им. Родители брали в охапку своих чад, продолжая долгий путь. Тех же, кто мог идти сам, лишь сопровождали взрослые, боявшиеся, что дети могут потерять «наручники».
В тот год, когда бабушка послала меня играть «преступника», мне уже исполнилось девять лет — как раз тот возраст, когда больше всего хочется играть, — поэтому я был просто в восторге, что мне самому придется участвовать в шествии, и, пройдя с десяток ли в составе процессии по улицам города, я действительно не чувствовал усталости. Потом, после праздника, я понял, что двигаться в процессии не так уж и интересно. «Преступники» могут идти лишь в самом хвосте шествия, все, что они видят по дороге, — это спины впереди идущих «тай-гэ» и толпы зрителей по краям дороги. Конечно, это не идет ни в какое сравнение с тем, если наблюдать весь праздник из окна собственного дома, где, разве кроме «спешащего паланкина», все остальное было хорошо видно. Однако, хотя я и стал «преступником» в тот год, состояние отца не претерпело серьезных изменений.
Теперь матери приходилось уже денно и нощно сидеть рядом с отцом. Днем она обычно держала раскрытую книгу перед его лицом, переворачивая страницу за страницей. Сам отец держать книгу не мог — уставал. Он горестно вздыхал: «Чувствую, как все постепенно костенеет». Когда отец поднимал дрожащую руку вверх, его пальцы с трудом брали протянутые вещи. Подержав их недолго, он чувствовал, что тяжело, и выпускал вещь из рук.
В то время мой младший брат жил в семье бабушки (по материнской линии), а Бао Чжу ухаживала за ним. Я же каждый день ходил в начальную школу, которая располагалась в соседнем доме. В три часа дня заканчивались мои занятия. Я возвращался домой, а потом по настоянию матери сидел у кровати отца, держа раскрытую книгу, чтобы ему было удобно ее читать. Мать же спускалась вниз и стирала отцовскую одежду, так как он испражнялся прямо в кровати, и одежду приходилось ежедневно менять.
Однажды, когда я держал отцу книгу, он вдруг сказал: «Не хочу больше». И, помедлив, добавил: «Дай-ка нож». Это был стальной нож для очистки и резки фруктов, прямоугольной формы, длиной в полчи и шириной в полтора цуня с деревянной ручкой. Я подал отцу нож и спросил: «Для чего он тебе?» «Ногти стали слишком длинными, — ответил отец, — обрежу их». Я очень удивился: как можно ножом подстричь ногти? Но нож все-таки передал отцу. Он взял его в руки, пристально посмотрел на него… наконец, отложив в сторону, попросил меня забрать. Отец больше не стал читать, а послал меня к матери, посмотреть, выстирала ли она одежду. Я спустился во двор и сказал матери, уже закончившей стирку: «Папа хочет подстричь ногти».
Мать отправилась наверх. Потом и я поднялся в комнату к отцу: она сидела на краю кровати, опустив лицо, с красными глазами, будто плакала. Вечером, дождавшись, пока отец уснул, мать сказала мне, что он просил нож, чтобы покончить с жизнью. Оказывается, мать, услышав, что отец хочет постричь ногти, вошла в комнату и стала постригать их, тогда он и поведал ей, что только что хотел лишить себя жизни. «Видно, встать уже не придется, — сказал отец, — если так будет тянуться долгие месяцы и годы, не сможет ли это утомить тебя?» Он сам день ото дня терял терпение, во всем ему приходилось просить помощи у других, и отцу это трудно было вынести. Как-то он сказал матери, что хотя пока в деньгах нет недостатка, однако он уверен, что его болезнь неизлечима, и каждый день придется расходовать немало на его пропитание, разве это не будет пустой тратой? Уж лучше экономить, оставить ей и нам. Отец добавил, что воспитать из двух сыновей взрослых людей матери вполне по силам, были бы только деньги, а с остальным она прекрасно сможет справиться без него. В этом и заключались основные причины, из-за которых отец хотел пойти на самоубийство. Мать, конечно, считала, что это не может служить основанием для того, чтобы лишать себя жизни. Она полагала, что есть надежда на благоприятный исход болезни. «Но даже если болезнь и неизлечима, пусть бы только не смерть, — разве стоит бояться паралича?» — убеждала она. Домашние были очень озабочены тем, чтобы отец ни в коем случае не чувствовал одиночества, не испытывал неудобств, и он, кроме того, что не мог самостоятельно двигаться, уже, кажется, не ощущал никаких мук. Почему же ему «надоело жить»?