— Смотри-ка, — сказал он, — иногда и ты являешься вовремя.
Он был прав. В последнее время я часто опаздывал, потому что боялся прийти слишком рано. И вот теперь я пришел слишком поздно… Я смотрел на него и думал, что и у меня пистолет в кармане, хоть и меньшего калибра, чем его «стар», что и я мог бы вот так же восседать здесь в одной рубашке и выглядеть героем. Я смотрел на него — широкоплечего, с открытой крепкой шеей, очень смуглого. Сидит, улыбается, как у себя дома. Рука небрежно откинута на спинку стула, другая — на какой-то книге, лежащей на столе. Во всей его позе было что-то многозначительное, наглое, отталкивающее. Таким виделся он мне в ту минуту.
Я уже знал тогда, что такое ненависть. Первые ее ожоги я ощутил очень рано, еще в детстве, когда, бывало, по вечерам отец являлся пьяный и колотил кулаком по столу, потому что хозяева требовали платы за квартиру, а денег не было. С детства у меня стали вызывать ненависть некоторые слова — «буржуа», «господа», «фашисты». Весь мир я разделил на чужих и своих, на врагов и друзей. Когда в гимназии и университете я участвовал в стычках, красный туман застилал мне глаза. А когда в Софию вошли гитлеровские солдаты, я стал мечтать о том, чтоб убить хотя бы одного! Ненависть кровавой волной подступала к горлу всякий раз, как я видел их серо-зеленые мундиры на наших улицах.
Но я не убил никого. Да и вообще не уверен в том, что смог бы убить… Ненависть к врагу была чувством тяжелым и мучительным, но она не унижала — она помогала жить, выстоять в трудные дни. Это было чувство чистое и святое.
Теперь же я ненавидел своего товарища. Я шел домой по затемненным улицам и еле-еле отдирал ноги от тротуара, переполненный, отягощенный страданием и гневом, слепой среди ослепших зданий, одинокий путник среди руин полумертвого города. Впервые в жизни я чувствовал себя таким одиноким. Иногда, остановившись, я по-волчьи задирал лицо к черному небу и скрежетал зубами… Значит, вот как все это было! Пока я колебался, пока терзался сомнениями, он успешно обстряпывал свои делишки. Что ему правила конспирации, что ему мнение товарищей. Он спросил, не влюбился ли я, — значит, понял… Понял — и издевался надо мной? Они оба смеялись надо мной между двумя поцелуями!
Я ненавидел и его и себя. Но его — вдвойне: за то, что он внушил мне ненависть ко мне самому. Я пробовал унять себя логическими рассуждениями и доводами — напрасно: доводы сердца были сильнее. Ревность подбрасывала им пищу, и я каждый раз пытался оправдывать свое ничтожество мнимым ничтожеством соперника.
Прошло несколько дней. Я притерпелся к боли. Холодное напряжение подпольной работы заглушило отвратительное чувство ревности, и она медленно оседала в моей душе. Только по вечерам я подолгу не мог заснуть — снова баламутил этот ядовитый осадок, испытывая какое-то болезненное наслаждение. Закрыв глаза, я словно видел эти два лица — нежно-белое и смуглое, освещенные одной и той же потерянной улыбкой. Видел я и сцены нежности, которые заставляли меня лихорадочно хвататься за сигареты. У меня темнело в глазах.
И, однако, какой-то свет нет-нет да и мерцал передо мной. Что, если все совсем не так? Если это лишь несчастный обман ревнивого моего воображения? Да и какие у меня есть доказательства, кроме того, что Михо пришел к ней раньше меня, и кроме цветка в ее волосах? Но ведь цветок Ануша подарила мне…
Я уцепился за эту мысль, как утопающий за соломинку. Проснувшаяся надежда опять будоражила мне кровь, и это было еще мучительнее, чем прежняя мрачная уверенность. Мне были нужны доказательства — либо одного, либо другого, мне нужна была уверенность.
Едва смог я дождаться нашей следующей встречи у Ануши. Пришел на четверть часа раньше. Михо уже был там.
Опять я стал приходить на наши встречи последним, однако Михо больше не делал мне замечаний. Лишь смотрел внимательно, как на больного, и говорил:
— Садись, начнем.
Я виновато избегал его взгляда, словно совесть моя была нечиста. И это озлобляло меня еще больше. Что-то порвалось, и у меня не было сил соединить разорванные звенья. С Анушей я тоже избегал разговаривать. Или даже не избегал, а мне просто не хотелось говорить с нею. Стоило мне ее увидеть, как что-то застревало у меня в горле, дыхание перехватывало, и я сам чувствовал, какой мрачной становится моя физиономия.
Остальные трое тоже это видели. Как они объясняли мое поведение, не знаю, но я замечал, что в присутствии Ануши и они молчат и рассматривают свои ладони. Нередко перехватывал я мимолетные взгляды, брошенные то на девушку, то на Михо. Недобрые это были взгляды. В то жестокое, беспросветное время, когда каждый шаг во тьме мог стоить нам жизни, Ануша была для всех как светлячок, как солнечный луч, согревавший наши озябшие души. И вот один из нас зажал этот светлячок в горсти… Это было не по-товарищески, это было несправедливо… Не так ли?