Зависть заразнее гриппа: не нужно даже чихнуть, чтобы у всех, кто находится рядом, поднялась температура.
Михо скоро почувствовал общее настроение, но он был не из тех, кому свойственно отступать. Он перестал скрывать свои чувства, более того, он их демонстрировал. Вот Ануша собирается на свой пост на садовой скамейке; он смотрит на небо, затянутое тучами, и говорит:
— Ана, возьми пальто, как бы дождь не пошел!
И то, что он называл ее Аной, тоже отделяло его от нас и нас бесило. Раз он сказал ей:
— Ана, поиграй нам немножко. Где-то я читал, что музыка облагораживает души…
И окинул нас ироническим взглядом. Он шутил, но шутка его была как пощечина. Мы не откликнулись на нее, промолчали. Ануша бросила гитару и быстро вышла из комнаты.
Начались споры с командиром по любому поводу, часто из-за пустяков. Иной раз целый час обсуждали то, что раньше решали в пять минут. Нас раздражало каждое его слово. Даже его упорство, смелость, готовность взять на себя самое трудное — все, что прежде так нравилось в нем. Да и чем, собственно, он нас превосходил? Чем ему уступал Георгий — маленький Георгий, который месяц назад один, без всякой помощи, поджег две цистерны на товарной станции? Или Симо, медлительный слесарь с крупными чертами лица? Без единого возражения он делал все, что ему приказывали. Или, наконец, я сам — чем я был хуже Михо? Мы все рисковали головой не меньше, чем наш командир, и у всех нас были матери.
Мы всячески давали ему это почувствовать — каждым движением, усмешкой, взглядом. И он понимал. Мрачнел день ото дня. В самый разгар жаркого спора он умолкая и, махнув рукой, говорил:
— Решайте сами. Как решите, так и сделаем.
Конечно, это было глупо — чистая демагогия, ведь последнее слово по праву принадлежало ему. Мы и это давали ему почувствовать.
Наконец час объяснения настал. Однажды, когда мы все вчетвером возразили ему в один голос, не помню уж, по какому поводу, он посмотрел на нас из-под густых насупленных бровей и опустил голову.
— Слушайте, дальше так продолжаться не может… Чего вы злитесь на меня?
Вопрос был неожиданным, как неожиданна в таких случаях любая искренность. Мы промолчали. Да и что мы могли ему ответить? Я стоял на посту у окна и наблюдал за Анушей, которая сидела на скамейке в сквере. На коленях у нее лежала раскрытая книга, по глаза были устремлены на улицу. Ее медно-рыжие волосы светились на солнце, а когда она поворачивала голову, от волос словно бы отлетали золотые искры.
Внезапно меня охватил гнев против этой девушки. Это она была яблоком раздора, из-за нее распалась наша славная мужская дружба. Из-за ее синих глаз, ее немыслимых волос… Кто-то должен был снова связать распавшуюся цепь, и это могли сделать только Михо с Анушей, никто другой.
— Ладно, — сказал я, не переставая следить за Анушей, но уже не видя ее. — Если хочешь, я тебе объясню… Мне не нравится твой флирт с Анушей. Не нравится, когда в дело впутывают личные чувства.
— А что ты тут видишь плохого? — спросил Михо, не поднимая головы.
— Вижу, не вижу… Сейчас не время для любовных историй.
Он ничего не ответил. Только обжег меня своими черными глазами и опять стал глядеть на пол. Меня поддержал коротышка Георгий.
— Не к добру твои шуры-муры. Что уж тут объяснять, кажется, не маленький… Девушка жизни своей ради нас не жалеет, под ее домом земля горит, а тут еще ты ей голову морочишь. Не дело. Перестреляют нас всех когда-нибудь, как зайцев.
Почему нас должны были перестрелять, как зайцев, из-за их любви, вряд ли кто-нибудь мог объяснить. Но я не стал вмешиваться. Остальные двое одобрительно кивали. Михо взглянул на нас еще раз. Потом встал, сунул пистолет в карман брюк, подтянул пояс, застегнул пиджак.
— Хорошо, — сказал он как отрубил. — Конец. Прекращаем шуры-муры.
Лицо его стало черно-желтым. Мы бросились к нему, обступили. Пусть он нас правильно поймет. Нам вовсе не нужно, чтоб он расстался с Анушей, мы только хотим предостеречь его от ошибки… Теперь, когда враг подстерегает за каждым углом, когда нас ждет опасная работа, когда мы должны быть как пять пальцев, сжатые в кулак…