По случаю теплой погоды богослужение проходило на церковном дворе под сенью двух огромных баобабов. Жрецы обеих церквей стояли каждый под своим баобабом, одетые в длинные белые сутаны, а вместо епитрахилей на шеях у них были конские недоуздки. Один из них размахивал большой лошадиной ногой с огромным копытом, а другой щелкал длинным бичом из конских жил, как щелкают пастухи, чтобы стадо не разбегалось. Между двумя баобабами дремал их общий тотем — дряхлый и тощий гнедой конь; такого коня должно было содержать каждое церковное попечительство.
Оба жреца произносили одну и ту же проповедь, смысл которой исчерпывался сообщением о том, что уибробцы смертны и, значит, каждый должен думать не об Этом, а о Том свете. Приверженцы обеих церквей прежде всего опускались на колени перед конем, которого называли «уининим милый», а потом шли к жрецу, чтобы получить причастие. Бичелюбцы получали его по спине, а копытолюбцы по лбу. Я заметил, что последних было больше, чем первых.
— Естественно, — услужливо отозвался Шпик. — Копыто играло в нашей истории значительно более существенную и благотворную роль.
Я согласился. В сущности, чем лошадиное копыто хуже ослиного хвоста, которому генуэзцы поклонялись немало веков под предлогом, что это хвост осла Иисуса? Чем оно хуже христианского креста? Так или иначе, копыто только бьет, в то время как на кресте в течение многих веков распинали разбойников и народы, чтобы обратить их в истинную веру.
Между прочим, и уибробские причастия производили сильное впечатление. Паства обоих жрецов расходилась либо с сине-красными шишками на лбу, либо с кровавыми полосами на спине, и, когда Шпик спросил нас с Линой, не хотели бы мы причаститься, мы вежливо отказались. Я объяснил свой отказ тем, что еще не выбрал вероисповедания, а Лина просто махнула рукой и пошла к вездеходу. Мне показалось странным, что Шпик тоже не стал причащаться.
Церковный двор опустел, и только конь-тотем остался на своем месте. Опустив голову, он уныло пощипывал выгоревшую пыльную травку у своих ног. Я с умилением посмотрел на него, потому что вспомнил нашего тощего Дорчо, которого отец когда-то заставлял меня расчесывать скребницей. Кроме того, согласитесь, что в лошади есть нечто трогательное и страшно наивное, особенно если принять во внимание ее преданность человеку.
Я попытался погладить коня по шее. Но он махнул головой, словно отгоняя мух, посмотрел на меня и недовольно пофыркал:
— Что вы себе позволяете, сэр? Не видите, что я священный уининим?
Хотя я был очень удивлен его враждебной реакцией, я все же ответил, что лошади всегда были моей слабостью.
— Ваши слабости, сэр, это ваше дело, — резонно произнес священный конь. — Но с посторонними вы должны держать себя как воспитанный уиб… нет, не уибробец. Не могу назвать вас уибробцем.
— Как вы догадались, что я не уибробец?
— Истинный уибробец никогда не поступит так, как вы, — покачал головой конь. — Истинный уибробец хоть и поклоняется мне, но гнушается прикосновений. Он лицемер, сэр.
— Но уибробцы — искренние существа, — попытался защитить я свое новое подданство.
— Ах, сэр, — сказал тотем. — Ох, сэр! Римляне с их римской доблестью тоже были искренними, но Лукиан писал, что искренни они только в своих завещаниях.
Этот конь меня действительно смутил, потому что, как всякий научный работник, я в жизни не слышал ни о каком Лукиане.
— Этим животным, — продолжал жаловаться конь, — и в голову не приходит бросить мне охапку сена. Они держат меня вон в той конюшне. — Он кивнул головой в сторону церкви со скульптурным копытом на крыше. — А разве на мраморном полу найдешь что-нибудь съедобное? Скажите, сэр, что, кроме плесени, которую и собаки в рот не возьмут, растет на мраморных плитах?… Простите, могу ли я спросить, кто вы, сэр?
Я ему не ответил, потому что Лина и Шпик махали мне из вездехода, чтобы я поспешил, и, подняв на прощанье руку, я пошел. Но конь вынул своими мягкими губами из моего кармана носовой платок и попытался быстро его проглотить.
— Что вы делаете, милый уининим? — воскликнул я.
Конь сразу выплюнул носовой платок к моим ногам и, утратив гордый вид, уронил слезу.
— Ай’м сори, сэр, ай’м сори, — виновато проржал он и опустился на правое колено. — Я снова украл, простите меня… Ах, сэр, ох, сэр, чему только не научится в Уибробии почтенный конь?