Я вернулся домой и стал раздеваться. Мне тоже хотелось спать.
Через два дня меня арестовали. Это случилось на рассвете, когда сон особенно крепок.
Они ворвались, швырнули меня с кровати так, что я стукнулся головой о стену, и пока один стоял надо мной с пистолетом наготове, остальные перевернули все в доме вверх дном. Даже выломали несколько досок в полу, обнаружив при этом сгнившие балки, плесень да мышиное гнездо. Они матюгнулись, но мыши нырнули под балку и стали недосягаемы.
Я лежал на полу в майке и трусах, и перед моими глазами были казенные тупоносые, ботинки полицейского агента, который меня стерег. Я дрожал — то ли от холода, то ли от страха, но скорее всего не от холода — ведь было начало июля. Я повернул голову к кровати. Агент наклонился и ткнул мне в спину дуло своего пистолета.
— Не шевелись, мать твою…
Я не шевелился, конечно. Лежал ничком, повернув голову к кровати, с которой меня сбросили. Ничто другое меня не интересовало, потому что под подушкой лежал мой несчастный браунинг. Если его найдут — конец.
Самое смешное (смешно мне теперь, а не тогда) было то, что браунинг они так и не нашли. Пистолетик этот, семь на шестьдесят пять, по ночам всегда лежал у меня под подушкой, заряженный и со спущенным предохранителем, готовый к выстрелу по врагу или мне в лоб — в соответствии с принятой нами присягой. В азарте поисков один из агентов приподнял тот край тюфяка, который был в ногах кровати, потом схватился за середину и, разозленный, верно, запахом чужого пота, одним рывком сбросил тюфяк на пол. Я ожидал, что пистолет звякнет, но ничего не звякнуло: тюфяк упал вместе с подушкой и прижал ее. Агент, вытащив из заднего кармана ножик, распорол тюфяк и весь распотрошил. Долго и старательно рылся в тряпье и вате, наконец отряхнул руки и плюнул… Через несколько дней, когда родители узнали о моем аресте и вернулись в город, пистолет действительно звякнул. Соседка, которая пришла помочь моей матери навести порядок после обыска, завизжала от страха. Хорошо, что этим она и ограничилась — она была человеком порядочным.
Всякое бывает в жизни. Иногда и случайности нам помогали. И люди…
Меня отвезли на легковой машине в управление полиции.
В первый день допроса не было. И в течение ночи тоже. И камера была совершенно голая, с дощатым полом и стенами, разрисованными раздавленными клопами, так что ничто не отвлекало меня от моих размышлений. Нечего и говорить, что мысли мои все время вертелись вокруг одного-единственного вопроса: каким образом полиция добралась до меня и почему произошел провал. Десятки раз перебирал я в памяти свои поступки в течение последнего месяца, всевозможные встречи, случайные и условленные, восстанавливал мельчайшие подробности, сопоставлял возможности. И неизменно заходил в тупик. Анушу и товарищей из нашей пятерки я предварительно исключил из всех комбинаций. Кто-либо из моих соседей — после того, как у меня так по-дурацки выстрелил пистолет в кармане? Кто-то где-то упомянул, что был выстрел, нечаянно навел полицию… Но соседи недолюбливали полицию и вообще были не из тех, кто бы пошел с доносом… Кто-нибудь из университета? Но мои однокурсники понятия не имели о том, чем я занимаюсь за стенами аудиторий, которые я к тому же и не посещал.
Так, методом постепенного исключения я каждый раз приходил к выводу — Михо. Предать меня мог только он. Его арестовали, он не выдержал и назвал меня… Но всякий раз я с негодованием отбрасывал эту мысль. Никаких веских оснований для этого у меня не было — ведь никогда нельзя знать, как поведет себя человек в момент тяжкого испытания. И все-таки я отбрасывал эту мысль. Закрыв глаза, я представлял себе его лицо. Этого мне было достаточно…
За весь этот первый день я так и не притронулся к двум почерневшим вареным картофелинам, которые бросил мне в камеру стражник. Первую ночь я не смог заснуть.
Наутро меня отвезли к следователю — или к тому чину, к которому меня водили и в дальнейшем. Это был мужчина с черными глазами, хорошо выбритый, гладко причесанный, с темно-красным галстуком бабочкой и белым воротничком рубашки. Одной рукой он придерживал лацкан своего коричневого пиджака, другая лежала поверх стола, белая и пухлая, сливающаяся с белоснежной манжетой рубашки, на безымянном пальце — массивный золотой перстень… Не полицейский — видавший виды денди, завсегдатай ночных кабаков. Я ожидал, что попаду в комнату пыток, а оказался в кабинете с мягким ковром на полу и с хрустальной пепельницей, в которой дымилась сигарета.
Рукою с перстнем, лежащей по-прежнему на столе, он показал на стул. На бритом лице появилась мягкая улыбка. Я сел. Рука подала знак полицейским выйти.