Мы лежали ни живы ни мертвы, но голос мистера Аймсори заставил нас открыть глаза.
— Она улетела, — сказал он. — Можете встать.
Бывший академик сохранил присутствие духа, а может быть, ревматизм не позволил ему бежать. Во всяком случае, он был здесь и внимательно осматривал скособоченную крышу конюшни.
— Опять надо ремонтировать, — вздохнул мистер Аймсори. — Проклятая Рух… Нам она не опасна, но вот какой от нее урон.
— Неужели она никого еще не похитила? — спросил я.
— Нет, конечно. Она не выносит запаха уибробцев. Как только почувствует его, улетает. — Он усмехнулся. — Вот вам косвенное доказательство того, что за этими скалами жили великаны.
Мне стало ясно, что эта птица Рух, как ее называли, была тот самый гигантский кондор, которого мы уже встречали два раза. Я рассказал мистеру Аймсори и о других гигантских животных, которых видел на берегу океана два года назад.
Его ученость кивнул.
— Это только подтверждает мою гипотезу.
Птицы Рух нигде не было видно. Мы успокоились. Из конюшен начали выходить заключенные и тотчас принялись чинить поврежденную крышу. Молчальник поспешил вернуться в свое стойло, размахивая тростью, которую держал уцелевшей рукой.
Между тем этот одинокий старый человек, живший в Энсестрел стейбл так, словно никого другого здесь не существовало, был интересен не менее, чем птица Рух. Его изуродованное лицо и тело, тайна его судьбы непрестанно занимали мое воображение. К этому добавлялось еще странное чувство, что я его уже где-то встречал, что он мне знаком, и это чувство, каким бы нелепым оно ни казалось, постоянно усиливалось.
Итак, я стал наблюдать за ним: вначале от случая к случаю, а затем более систематически и уже достиг некоторых результатов. То, что мне сообщил о нем мистер Аймсори, соответствовало истине. Я, правда, не видел, как он перепрыгивает через ограду из колючей проволоки, но то, что он не спал по целым неделям и не клал в рот ни одного зернышка — это я, наблюдая за ним в течение двух месяцев, установил совершенно точно. А паек он, как и все заключенные, получал каждый месяц. Что он делал с ним? Куда девал? Один раз я видел, как он убрал его — большой мешок ячменя — в свое стойло, а утром мешок был пуст. Невероятно было, чтобы он съел весь этот мешок за одну ночь.
Я обнаружил и другое: хотя Молчальник не ел, но воду он пил — я видел его большую бутыль на десять пинт то полной, то полупустой, то совсем пустой. Разумеется, ни одно живое существо не может жить, если пьет одну лишь воду, и это было столь же странно и неестественно, как и все поведение старика.
Однажды, вероятно было около двух часов ночи, я проснулся от какого-то продолжительного звука, очень похожего на бульканье льющейся жидкости. Я осторожно заглянул в стойло соседа. Он сидел в глубине стойла, прислонившись к стене, и пил из бутыли. Опорожнив половину бутыли чуть ли не одним духом, заткнул ее, поставил возле себя и тихо промурлыкал песенку. Потом, уставившись единственным глазом прямо перед собой, произнес свирепым шепотом: «Быстрее, черти, год дем! Или хотите, чтобы мы провалились в преисподнюю? Руль по ветру! Убрать блинд и бизань! Спустить стеньги! Грот и фок вниз, и все паруса вниз, сто тысяч молний! Поправить брам-стеньгу, левую, чтоб вас проглотил сатана, не видите, что ветер ост-норд-ост? А-а-а, зашевелились! Если, негодяи, не справитесь за минуту, всех вздерну на рее!» Глаз Молчальника сверкал в темноте. Потом взгляд его потух, и он со вздохом пробормотал: «Стар ты уже стал, приятель, никуда не годишься, капитан… Год дем!» И Молчальник, часто прикладываясь к бутыли, — из чего я заключил, что жидкость в ней не вода, поскольку ни один нормальный человек на свете не пьет так много воды, — продолжал охать и бормотать. Дальше я уже не все мог разобрать, но несколько раз уловил слово «уининим» и совсем ясно расслышал: «О, мои милые уининимы, мои добрые, умные уининимы, где вы?» Это навело меня на мысль, что когда-то старец владел табуном и сейчас тоскует о своих лошадях… До рассвета он бодрствовал. Когда в бутыли не осталось ни капли, он взял ее и вышел из конюшни. Вернулся он только к обеду. Бутыль снова была полна…
Все знали о странностях нашего соседа, но проникнуть в его тайну не было никакой надежды. При этом наши отношения едва ли можно было назвать добрососедскими. Он не только не отвечал на наши приветствия, но вскоре я заметил, что он отличает нас с Линой от остальных заключенных, к тому же не в нашу пользу. Еще издали старался обойти нас, даже не взглянув в нашу сторону, а при каждой встрече, если они все-таки случались, морщил свое безобразное лицо и с гримасой отвращения демонстративно отворачивался. Эта дискриминация раздражала меня, я не мог понять ее причины. Даже мистер Аймсори с его академическим умом не в состоянии был дать этому разумное объяснение.