— Мистер Драгойефф, если бы вы не были моим гостем и если бы вас не извиняла ваша неосведомленность, я бы вызвал вас на дуэль и убил бы как паршивую собачонку… Мой отец был самым почтенным человеком в Англии, если не во всей Европе. Он был философом, с ним советовались министры и короли. Он умер в звании декана кафедрального собора святого Патрика в Дублине.
— О! — воскликнул я.
— Да, да, мистер Драгойефф. В своей жизни мой отец совершил одну-единственную ошибку и, когда осознал ее, удалился в Дублин…
— А в чем состояла его ошибка, разрешите спросить?
— Он советовал королевским правительствам сочетать политику с моралью… Хо-хо, оригинал, не так ли? Хо-хо-хо!
Смех капитана, да еще в тот момент, когда он говорил о своем любимом покойном отце, меня смутил, но он добавил, уже серьезно, что эта ошибка дорого обошлась его отцу: в конце жизни он сошел с ума, и его враги использовали этот факт, чтобы объяснить им появление сына, то есть самого Лемюэля.
— Неужели вы родились… таким?
— О, ноу! — воскликнул капитан. — Я был нормальным ребенком своего века… Но именно поэтому многие джентльмены считали, что я урод и незамедлительно должен быть предан публичному сожжению. Среди них был и мистер Ричардсон, весьма культурный джентльмен, который строчил романы для набожных старых дев. Он был самым свирепым, черт бы его побрал… Икскьюз ми, мадам.
Лина любезно кивнула, а я снова задал свой вопрос.
— Все-таки кто вас так изукрасил, капитан?
Мистер Лемюэль молчал, и в голове его, как видно, мысли сменяли одна другую и уносили его далеко-далеко. Потом он сказал:
— Их было много, мистер Драгойефф, мне даже трудно всех припомнить… Но первым был лондонский издатель, мистер Бенджамен Мотт, вероятно, вы о нем слышали.
Я ответил, что не слышал такого имени, и мистер Лемюэль согласился с тем, что это возможно, хотя в свое время мистер Мотт был весьма известным человеком. Именно поэтому отец маленького Лемюэля подбросил его к дверям мистера Мотта.
— Вы же говорили, что ваш отец был почтенным человеком, — удивился я.
— Да. Но мой отец был и умным человеком, — твердо сказал капитан. — Он знал, что из Лондона мне легче будет увидеть белый свет, да и свету легче будет увидеть меня…
Вся эта история показалась мне запутанной и сомнительной, но мистер Лемюэль, наверное под влиянием виски, разговорился, и я не хотел ему мешать. Он брал реванш за свое долгое молчание. Так мы узнали еще, что после краткого пребывания у мистера Мотта маленький Лемюэль попал в руки одного французского аббата по имени Пьер Франсуа Гюйо Федонтен и что этот аббат произвел над ним главные операции. Аббат вознамерился сделать Лемюэля французом и даже ввести его в королевский двор, но прежде обработал его в соответствии с утонченными вкусами общества. Вначале аббат вырвал у него зубы, чтобы он не мог кусаться, затем отрезал длинный нос, чтобы он не развратил демуазелей мадам Помпадур, очень чувствительных к подобным носам, потом ампутировал ему правую ногу, чтобы он никого не пинал, правую руку, чтобы не мог боксировать, и т. д. В виде компенсации аббат заставил его носить напудренный парик, а на здоровой руке — перстни и лайковую перчатку, научил реверансам и различным «па».
— Остальное довершили некоторые мои покровители в разных странах Европы, — вздохнул капитан и поковырял там, где должно было бы быть ухо.
— Неужели вы объездили всю Европу? — спросил я.
— Да, приятель. И везде находился какой-нибудь благочестивый идиот или сверхпатриот — это все равно, который резал и кромсал меня, как ему вздумается.
Я закашлялся. Все это звучало слишком фантастично, и я невольно вернулся к мысли о тяжелой наследственности. Если отец в конце жизни сошел с ума, то почему это не могло случиться и с сыном? Чтобы проверить свое заключение, я спросил у мистера Лемюэля, сколько ему лет. Он ответил, что не знает, так как потерял счет времени, но что родился он между 1715 и 1726 годами.
— Мистер Лемюэль, — сказал я осторожно. — Уважаемый мистер Лемюэль, сейчас 1972 год. Таким образом, вам сейчас около двухсот пятидесяти лет?
— По-видимому, так, — и глазом не моргнув, сказал старик.
— Интересно, как вы достигли такого рекорда?
Мистер Лемюэль добродушно усмехнулся и похлопал по бутыли, стоявшей возле него.
— Виски, мистер Драгойефф, виски… Ничто так не продлевает жизнь, как виски. Только пуритане, ослы и уибробцы не понимают этого. И знаете что? — Он доверительно наклонился к моему уху. — Такова уж моя судьба. Я бессмертен как струльдбруги… Да, да, пока на земле будут говорить на английском языке, мне суждено жить.