Обернувшись, я посмотрел ему в лицо. Что-то в его голосе заставило меня обернуться. Мне показалось, что он подмигнул. Но это мог быть обычный тик алкоголика (тогда я еще верил, что любой полицейский пьет горькую, потому что нельзя не пить, если пытаешь людей) или даже игра моего возбужденного воображения. Так или иначе, но полицейский дал мне по затылку, и я подписал. Подписал, не читая. Потому что бумага была исписана моим собственным почерком — мелким, канцелярским, с завитушками под «ц» и «щ», такие завитушки никто не мог подделать.
Подписал и выпрямился. Перстень вместе с рукой чертил легкие фигурки по темному лаку бюро. Белоснежная манжета повторяла их. Другая рука лежала на лацкане пиджака, но пальцы ее как-то мирно были опущены вниз.
— Молодой человек, — сказал следователь. — Посмотрите мне в глаза.
Я повиновался. И не увидел ничего, кроме красных прожилок в глазном яблоке. А может, в его глазах и было что-то, кто знает. Я смотрел. Не было смысла отказываться, поскольку судьба моя уже была решена. И под решением стояла моя собственная подпись.
— Вы человек интеллигентный, — сказал следователь не знаю уж в который раз и сунул перстень вместе с рукой в карман. — Будущий юрист; возможно, мы еще встретимся где-нибудь как коллеги… Советую запомнить одно: не лезьте в политику. Грязное это дело… Будущее Болгарии не ясно — вот до чего мы ее довели… Но Болгария будет нуждаться в интеллигентных людях.
Он замолчал, а меня била дрожь. Голова закружилась — как в первый раз, когда я вошел в этот кабинет. Только причина была другая.
У следователя были грустные, покрасневшие глаза, отечное лицо.
— Думаете, я вас не понимаю? Все понимаю, — сказал следователь и махнул рукой. — У вас есть характер. Жаль только, что посвятили вы себя утопии… Думаете — выйдете отсюда и измените мир? В двадцать лет все так думают… Ну так вот, вы свободны. Освобождаю вас я, запомните это… Не думайте, что мне так уж приятно иметь дело с подобными вам людьми.
Ничего я не думал. Смотрел на его гладко выбритое лицо и видел Анушу. Совсем недавно вышла она из этого кабинета. Платье ее изодрано, она еле передвигала ноги и опиралась на плечо полицейского.
Следователь встал, снял с рукава пылинку.
— Хотите что-то сказать?
— Нет.
Он усмехнулся, написал записку, еще раз окинул меня взглядом и подал ее полицейскому.
— Уведи его.
— Слушаюсь, господин инспектор.
Мы вышли в коридор. Дверь кабинета тихо закрылась за нами. Я остановился и ладонями растер лицо. Зубы полицейского блеснули в беззвучной усмешке.
— Везет же тебе, парень. В сорочке родился.
Платок Ануши я увидел издали. Он лежал справа у стены — так его никто и не поднял. Я пошел немного впереди, чтобы полицейский ничего не заметил, и, когда приблизился, сделал вид, что споткнулся и ботинок соскользнул у меня с ноги. Обувь была без шнурков — их отобрали вместе с ремнем и другими вещами сразу же, как я попал в это заведение, так что сбросить ботинок не составило труда. Нагнувшись, я надел его снова.
— Так и убиться недолго, — сказал полицейский. — Смотри, куда идешь.
Двумя часами позже я был у себя дома и лежал, вытянувшись на спине на своей собственной постели. Что за блаженство было вот так лежать и знать, что никто не потащит на допрос, и чтоб снизу было мягко; слушать знакомое шипение маслобойни через открытое окно и вдыхать запахи своего дома, своей улицы… Любил я этот район, закопченный и пыльный, с уродливыми корпусами заводов, с разноголосицей фабричных гудков, с бедными забегаловками, где по вечерам пьют сливовицу черные после рабочего дня мужчины. Когда по дороге сюда я проходил под мостом южной железнодорожной линии и ощутил запах дыма и отработанных масел, сердце мое забилось сильнее.
Отца я не застал дома. Мать успела уже и нарадоваться мне и наплакаться. Потом ее захватили заботы. «На скелет стал похож, мальчик мой!» — всплеснула она руками, смех и слезы у нее смешались, и она бросилась в Малашевцы к знакомой крестьянке, у которой можно было достать цыпленка, чтобы хоть немного меня подкормить. Велела мне спать до ее прихода.
Но мне не спалось. Мысль об Ануше мучила меня все время, и как только мать ушла, я вскочил с постели. Вынув из ботинка платок, я его развернул. Один из углов был завязан узелком. Развязал я его с большим трудом, помогая себе зубами. Оттуда выпал мятый клочок бумаги. Я его бережно расправил и разгладил на колене. Бумажка была длиной в три-четыре сантиметра и совсем узенькая, с неровными краями. Кусочек бумаги, ничего больше.