Я вертел его в руках, озадаченный и обманутый в своих надеждах, и уже был готов его выбросить, когда мне показалось, что я различаю на нем какие-то едва заметно поблескивающие черточки. Подойдя к окну, я встал против света. Повернул бумажку другой стороной и разобрал печатные буквы, начертанные чем-то острым, может быть, ногтем или тупым концом иглы. Одна-две буквы уже стерлись, другие сливались со сгибами бумажки. Все-таки я смог разобрать три слова: «Верное до смерти…»
Я разрыдался. Я был один, я был дома и мог реветь сколько угодно. Не в силах был остановиться. Видимо, я действительно очень ослаб, если дошел до такого состояния, потому что никогда в своей жизни — ни раньше, ни позже — я так не плакал. На душе моей было и горько и сладко, я жалел Анушу и ругательски ругал самого себя. Слезы все лились, и не было им конца. Невыносимее всего было то, что все это время Ануша знала, что я о ней думал, и искала возможности как-то оправдаться. Приготовила записку, ждала случайной встречи в коридоре…
Поверив в ее невиновность, я начал заново сопоставлять факты, и теперь все действительно встало на свои места. Как же я раньше не сообразил, что на очную ставку Анушу привели с завязанным ртом, что ей не дали говорить! Ведь одного этого было достаточно для того, чтобы заставить меня усомниться в своих подозрениях. И конечно, если бы Ануша меня выдала, я никогда бы не вышел из полицейского ада — для того, чтобы отправить меня на виселицу, мое признание совершенно не было нужно.
Но если так, почему меня арестовали? Кто был предатель? Наконец, каким образом добрались до самой Ануши?
Ответ на эти вопросы пришел уже после освобождения, в августе сорок пятого.
Михо застал меня дома. Он только что вернулся в Болгарию вместе с последними нашими частями. Мы не виделись с того вечера, когда он постучал мне в окно, чтобы сообщить об аресте Ануши. Много воды утекло с тех пор, много событий и человеческих судеб было унесено бурным половодьем того времени. Двое из нашей пятерки сложили кости на каменистых склонах Стара-Планины. Коротышка Георгий был убит на софийской улице. Не было и Ануши. Она погибла в полиции — «в результате сильного кровоизлияния», как выразился один из высших жандармских чинов, представ перед Народным судом. О Михо мне было известно, что он партизанил, а после этого отправился на фронт.
Мы молча обнялись и сели друг против друга. Михо похудел и возмужал. Боевая офицерская форма из грубой зеленой солдатской ткани прекрасно сидела на его широких плечах. В уголках его большого твердого рта залегли морщины усталости, и он выглядел старше своих лет, но черные глаза смотрели все так же живо и сосредоточенно. Мы закурили. Задумчиво разглядывали друг друга сквозь облака синего дыма. Улыбались — наверно, одним и тем же воспоминаниям.
Сначала я избегал разговоров об Ануше. Ожидал, что он спросит сам. А он покуривал сигарету и задавал вопросы о том, где я работаю, что думаю делать дальше, уговаривал пойти в армию, которая нуждалась в наших людях. Наконец я не выдержал и сам затронул трудную тему. Рассказал, сколько пришлось перенести в полиции, рассказал о последней встрече с Анушей. Умолчал лишь о том, как выглядела девушка в том коридоре.
Михо слушал меня, опустив голову, сцепив пальцы между колен. Когда я кончил, он вздохнул и посмотрел на меня.
— В том, что тебя тогда арестовали, виноват я.
— Ты?
Он кивнул; прикурил новую сигарету от окурка.
— Да… Я сделал страшную глупость — никогда себе не прощу. Помнишь, как мы удрали тогда из дома Ануши… В эту ночь я не сомкнул глаз. На другой день рано утром пошел узнать, что с ней. Дождался, пока вышел ее отец. Узнал его по одежде — он был в железнодорожной форме. Представился ему как коллега Ануши по филологическому факультету, спросил, дома ли она. У него глаза налились слезами. Огляделся вокруг и сказал, чтоб я уходил скорее. Одним словом, полиция оттуда, видимо, и двинулась по моим следам. Знал ведь, что делаю глупость, когда шел туда, да что глупость — преступление… И все-таки пошел. Иначе не мог.
Он шумно выдохнул дым через нос.
— Целый день после этого был как помешанный. На работу не пошел. Шатался вот так по городу. Не сознавал, где нахожусь и что делаю. Готов был пустить себе пулю в лоб… К вечеру немного опомнился и сообразил, что необходимо предупредить тебя и других. Здорово я тебя предупредил, ничего не скажешь… Еще хорошо, что те поторопились и я не успел их привести к остальным… Когда я ушел от тебя, вместо того чтобы выйти к трамвайной остановке, я взял вправо, к виадуку над железнодорожными путями. И тут, на виадуке, прежде чем я начал спускаться на другую сторону, шум шагов заставил меня оглянуться. Но я ничего не увидел. Наклонился над перилами — два или три человека быстро бежали за мной по лестнице…