Выбрать главу

Я положил узел и пальто на пол у двери, посмотрел на Данаила. А он — на меня. Ваня по-своему истолковала наше смущение:

— Насчет постели, товарищи, не беспокойтесь. Что-нибудь придумаем.

Она вышла. Данаил все еще держал вещи в руках.

— Слушай, браток, давай смотаемся, — сказал он. — Я не могу, честное слово… Мы только стесним девушку.

— Не стоит, а то над нами будут смеяться, — сказал я как мог мягче, боясь, что он заартачится. — Батя Иван упомянул еще об одной гостье. Значит, Ваня не будет стесняться, и мы тоже.

Вскоре Ваня вернулась. Она притащила тощий соломенный тюфяк и кусок старого зеленоватого бархата, вытертого и выцветшего, вероятно, отслужившего долгую службу, прежде чем его засунули в чулан. Ваня развернула тюфяк за дверью, где потолок спускался до самого пола, застелила его бархатом и, довольная, выпрямилась.

— Это хозяйка мне услужила, — объяснила она. — Как видите, царское ложе. Правда, тесновато вам будет…

Ваня в первый раз улыбнулась по-настоящему, и у меня дух захватило от ее улыбки. Девушка преобразилась. Как будто скрытый в ее душе источник света вырвался, сверкая, наружу, как будто разом распахнулись невидимые окна, и солнце и воздух буйной волной хлынули в голубятню. Я заметил, что Данаил был потрясен еще сильней меня — он вдруг засуетился и полез в карман за сигаретами.

Мы молчали, и Ванина улыбка погасла так быстро, что я засомневался, появлялась ли она вообще. Теперь она смотрела на нас с холодным удивлением.

— Вам будет не очень удобно, — промолвила она, — но ничего другого я не могу вам предложить.

Теперь пришла наша очередь удивляться. Эта девушка положительно не знала ни себя, ни других. Я подумал, что, верно, он жила очень одиноко и потому так держится. Данаил постарался убедить ее, что постель не имеет для нас никакого значения, что нам случалось спать и на голом цементе и что мы спокойно могли бы переночевать на вокзале и не создавать ей лишних неудобств.

Ваня только махнула рукой и надменно прикрыла глаза, словно его уверения не заслуживали ответа. Данаил умолк и смущенно улыбнулся. Это было уж совсем необычным явлением, потому что если Данаил забирал что-то себе в голову, то не так-то легко сдавался. Кроме того, пренебрежительного к себе отношения он не прощал никому… Однажды в тюрьме он о чем-то спросил главного надзирателя, — кажется, в дирекции задержали его письмо. Главный заговорился с одним из подчиненных и не ответил. Это случилось во дворе, во время прогулки заключенных. Данаил повторил вопрос в самой вежливой форме, а тот опять не ответил и даже поморщился, словно около его носа гудел слепень. Тогда Данаил схватил его за плечо, крутанул на девяносто градусов и произнес сквозь зубы, но так отчетливо, что его слышали все заключенные, находившиеся на прогулке: «Я тебя спрашиваю, болван!» Главный долго глотал воздух, как рыба, выброшенная на берег одним рывком удочки, а Данаил смотрел на него с невыразимым наслаждением, и его светлые глаза были глазами разбойника, который колеблется — пощадить ему свою жертву или прикончить… Разумеется, его бросили в карцер, а нам, в силу общей ответственности, сократили прогулку на полчаса, пока Данаил расплачивался за свою неразумную гордость. На двадцатый день он вышел из карцера сильно похудевший. Товарищи отругали его за безрассудный поступок. Он извинился и, видимо, раскаялся. К несчастью, он тут же встретил в коридоре своего мучителя и — прошествовал мимо него, заложив руки в карманы и насвистывая мелодию из «Кавалерии рустикана». Опять карцер, на этот раз на неделю. Потом то же самое в третий раз… Не знаю, чем кончилось бы это состязание между здоровьем Данаила и самолюбием тюремщика, если бы товарищи не пригрозили нашему Орфею, что попросят перевести его к уголовникам. Он был вынужден пойти на компромисс: заменил «Кавалерию рустикана» куда более современным маршем Буденного. Тюремщики оставили его в покое, сделав вид, что они удовлетворены. А может быть, им понравился марш…

Так или иначе, мы остались ночевать на Ваниной голубятне. Явилась и Ванина квартирантка. Она оказалась пожилой женщиной, годившейся нам всем троим в матери. Ваня выложила на стол еще теплый хлеб и балканский сыр, похвастав, что достала это без продовольственных карточек, и ушла к бате Ивану, а мы сели ужинать с новой знакомой и увлеклись разговором. Советская армия ступила на нашу землю, ожидались решающие события, и мы были так возбуждены, что даже после того, как улеглись, долго еще разговаривали в темноте. Так и не заметили, когда уснули и когда вернулась Ваня.

Утром мы проснулись около девяти. Обе женщины уже ушли. И чемодана гостьи не было. Мы вскочили и стали поспешно собирать свой багаж. Мы уже были готовы, когда на улице внезапно поднялся необычный шум и гвалт. Мы прислушались. Раздавались какие-то крики. Где-то поблизости по радио загрохотал хриплый мужской голос, но слов нельзя было разобрать.