Взгляд мой сразу упал на два зеленых кресла, два «мягких стула», как их назвал Ванин сосед, — они были тут, у самой двери, поставленные друг на друга, чтобы занимать меньше места. Великолепный чипровский ковер (во время обыска мы видели его в кабинете хозяина) лежал у наших ног, свернутый в рулон. Большой гардероб, трехстворчатый, с зеркалом в человеческий рост, закрывал почти всю левую стену комнаты — детский ютился справа. Середину комнаты занимал большой обеденный стол, на котором громоздилась горой всякая всячина: фарфоровая и алюминиевая посуда, хрустальный сервиз для вина и множество дамских принадлежностей — резные коробочки, пудреницы, флакончики с духами и одеколоном, зеркало с изящной серебряной ручкой, ножницы и щеточки, шелковые гарнитуры, и чего только еще там не было. На детские кроватки было брошено несколько платьев и зимнее пальто с каракулевым воротником… В общем комната была больше похожа на комиссионный магазин, чем на жилище. Предметы были навалены, разбросаны, разметаны, словно в лихорадке, в какой-то слепой одержимости. А надо всем этим изобилием, на громадном гардеробе, торчала статуэтка Дианы-охотницы. Она смотрела на нас сверху немо и насмешливо глазами без зрачков, холодная и жестокая в своей бездарной наготе…
Эх, Ваня, Ваня! Не надо было нам с Данаилом сюда входить, по крайней мере ему не надо было входить. Не надо было нам открывать эту дверь именно тогда, именно в те чудесные неповторимые дни. Может быть, несколькими годами позже, когда мы приобрели жизненный опыт и освободились от некоторых юношеских иллюзий, мы выдержали бы это зрелище. И наверное, даже дождались бы тебя, чтобы с тобой попрощаться…
Я посмотрел со страхом на своего друга: он оцепенел. Вперив взгляд в мраморную Диану, он сжимал кулаки, словно готовясь к какому-то молчаливому и безнадежному поединку, яростный и бессильный, как оскорбленный ребенок. Почувствовав мой взгляд, он опомнился. Шагнул к гардеробу. Поднял руку и смахнул статуэтку. С глухим стуком она упала на шелковое белье на столе, но осталась цела.
Тогда Данаил взял ее и со злобной силой хватил ею об пол.
Какое событие в жизни человека малое, а какое большое? От чего зависит его судьба? Один наступает пяткой на колючку и умирает от инфекции, другой месяцы и годы сидит в окопах под взрывами мин и снарядов, лежит в госпиталях, из его тела извлекают кусочки стали, его режут и зашивают, и он продолжает жить. И если даже потерял одну руку, радуется, что осталась другая и он может зарабатывать на хлеб и ласкать детей; если потерял глаза, радуется, что сохранил голову.
С Данаилом не случилось ничего страшного. Он жив и здоров, только детей у него нет. Он работает в своей мастерской, и ваяние — неизменный, подлинный смысл его бытия, но чего-то ему недостает, может быть, именно способности смотреть на вещи широко и непредубежденно — способности, без которой нет большого искусства. Я не думаю, что история с Ваней — единственная причина его неудач или его зарока не жениться. И все же эта история, которая для меня была только неприятным эпизодом, для него значила гораздо больше… Может быть, беда его в том, что он смотрит на мир глазами впечатлительного художника, а не философа-историка.
Что касается самой Вани, в первые годы после революции я часто о ней вспоминал, и чем больше времени проходило, тем больше утверждался в мысли, что Данаил осудил ее чересчур строго — почти так же строго, как она осудила своих родителей. Трудно, шагая по грязной дороге, остаться в чистой обуви. И, наконец, бывают в жизни человека минуты, когда в нем вспыхивают страсти, неожиданные для него самого, когда он перестает владеть собой и совершает то, что потом покажется ему невероятным. У Вани было тяжелое и безрадостное детство, и она как-то вдруг, без всякой подготовки, попала из серого ада нищеты в удобный, красочный и благоуханный рай того буржуазного дома…
Но Данаил так и не согласился с моими доводами. Он продолжает думать, что взрыв подобных страстей имеет более серьезные причины и еще более серьезные последствия и что при нормальных условиях и благоприятном стечении обстоятельств эти страсти превращаются в главный мотив поведения. В этом мотиве, древнем и живучем, как корни пырея, он видит корни зла.
Что ж, каждый смотрит на мир сквозь свою собственную призму. Двух одинаковых призм нету.