Была ранняя весна. Целый месяц после вечеринки она искала встречи с ним чаще, чем он с ней. Между ними установились дружеские доверительные отношения, и Светозар боялся испортить их хотя бы одним словом. Если бы он понял, что любит ее, он, вероятно, стал бы ее избегать. По правде сказать, он ни разу не задумывался над тем, какой должна быть его любимая, но само собой разумелось, что она ни в коем случае не может быть такой, как Евгения, хотя бы потому, что Евгения чересчур красива и что она не коммунистка. Но для дружбы с ней он находил достаточно оснований. Он даже верил, что со временем сумеет так повлиять на нее, что она изменит свои взгляды. Тогда, в его годы, эта задача выглядела достаточно серьезной и благородной, чтобы послужить ему оправданием перед самим собой.
Накануне коротких весенних каникул Светозар сообщил, что уезжает на неделю к дяде в Пештяны. Евгения явно приуныла. Они сидели в кондитерской на Вацлавской площади.
— Эта поездка необходима? — спросила она.
— Надо помочь дяде Николе. Как раз сейчас он сажает лук-сеянец и перец, а тетя больна.
— Счастливый, у тебя будет какое-то занятие.
Она тоскливо огляделась по сторонам. Светозару пришла в голову одна мысль, но она показалась ему такой смелой, что он поколебался, прежде чем ее высказать.
— Тогда… поедем ко мне в гости в Пештяны!
— Что там есть, кроме лука-сеянца?
— Целебные грязи от ревматизма, плавательный бассейн с минеральной водой, скромный словацкий пейзаж… И несколько тысяч католиков, которые одинаково ревностно торгуют и молятся святой деве Марии.
— А если я приму приглашение? — Почувствовав его нерешительность, она бросила на него лукавый взгляд.
— Не ручаюсь, что ты не будешь жалеть.
Через два дня они были в Пештянах. Тетка Светозара лежала в больнице. Дядя встретил их гостеприимно и с хитроватой улыбочкой, несмотря на уверения Светозара, что между ним и Евгений «ничего такого нет». Дяде очень понравилась молодая девушка, и наедине он похвалил племянника, сказав, что тот «не промах». Светозар не стал спорить с ним. Тем более, что на второй день дядя выпроводил его из огорода.
— Раз привез гостью, не оставляй ее одну. С работой я как-нибудь управлюсь. Иди, и чтоб я больше тебя не видел.
Так у молодых людей оказалась уйма времени для долгих прогулок по городку или вдоль потонувших в зелени и цветах берегов Вага. Они вели нескончаемые разговоры, и каждый открывал в другом качества, о которых раньше не подозревал. Они читали стихи, состязались в остроумии, затевали горячие споры по пустякам. И звучание их голосов, их улыбки, свет в их глазах наполняли смыслом даже самые пустые слова. Они восторгались красотой окружающего мира, не подозревая, что носят ее в себе. Для них все было прекрасным — распустившаяся акация и пестрые речные камушки, одежда словацких крестьянок, приезжавших в городок на велосипедах, свежие луга возле реки и закаты над дальними холмами.
Больше говорила Евгения. Светозар вставлял время от времени какое-нибудь замечание, а сам украдкой любовался ее чудесным профилем, темными блестящими волнами волос, падавших ей на плечи. Ее лицо вовсе не отвечало представлениям о классической женской красоте. Оно было даже неправильным — нижняя часть узкая, а лоб и скулы широковаты, как у македонок, глаза расставлены пошире обычного, но была в нем своя особая гармония, и каждая его линия была изящной и нежной. Молочно-белая кожа на этом лице словно бы светилась, и от этого черные дуги бровей казались еще черней. Иногда Светозар так засматривался на нее, что терял нить разговора. Все казалось ему сном: шум реки, птицы, таявшие в закатном небе, сама Евгения. К действительности его возвращал ее вопрос:
— Ты все молчишь… Тебе со мной скучно?
— Я никогда так не скучал, — отделывался он шуткой.
— Ну, а я никогда так много не болтала. Но ты сам виноват, вот и терпи… Расскажи теперь что-нибудь о себе.
Он добросовестно старался откопать в своей памяти что-нибудь интересное из своей жизни. Когда ему это не удавалось, говорил сокрушенно:
— Увы, я обыкновенный, как воробей. Что тебе рассказать? Мальчишкой я пас овец, потом начал учиться, потом приехал в Прагу на дядин счет. Из моей биографии даже некролога не получится.
Он не любил, да и не мог говорить о себе. Он вырос в крестьянской семье, где всякое проявление чувств считалось слабостью, и этот предрассудок продолжал его сковывать. Он сознавал это, но преодолеть не мог. А некоторые ее взгляды удивляли его и смущали. Ее суждения часто представляли собой странную смесь возвышенных чувств и упорного скептицизма, любви к людям и недоверия к ним. В такие минуты ему казалось, что он никогда ее не поймет.