Мне приходит на ум шутливое замечание маэстро Симагина о том, что мат слоном и конем легче поставить, когда не знаешь, как это делается, и действуешь по наитию, подстегиваемый неукротимой волей к победе.
Позиция на доске изменилась. Позади маячат пресловутые «треугольники Делетана», я сбиваюсь со счета и уже не знаю, сколько сделано ходов. Один, второй треугольник, и вот я загнан в последний, третий. Теперь в моем распоряжении всего три поля: g1, h1 и h2.
Я вдруг понимаю, что вся моя жизнь была не чем иным, как непрерывной чередой таких вот треугольников. Мне всегда не везет с моими избранницами, я теряю их одну за другой, как только что потерял несостоявшуюся королеву на седьмой горизонтали. Теперь уже три фигуры преследуют меня: это слон, король и конь. Я почти низложен. Мне не вырваться из моей последней треугольной ловушки. Какой смысл продолжать игру? И почему только мне не поставили детский мат? Или уж сразу тот, что именуется дурацким? Почему я не попался на вариант Легаля? Почему, наконец, Господь не умертвил меня во чреве матери, где я был бы погребен, как в Филидоровой могиле?[комм.]
Не дожидаясь последнего удара, я наклоняю своего короля. Но руки у меня дрожат, и он скатывается с доски. Мой юный соперник любезно поднимает его с пола, возвращает на прежнее место и ставит мат слоном на поле h1.
Никогда больше не буду играть в шахматы. Клянусь даже не честью, а любовью. Остаток своих дней, покуда жив рассудок, я посвящу анализу чужих партий, изучению пешечных окончаний и решению трехходовых задач — но только таких, где непременно будет нужно пожертвовать королевой.
ПРИНОШЕНИЕ ОТТО ВЕЙНИНГЕРУ
(Вспоминая биологические изыски барона Якоба фон Икскюля)[комм.]
На солнцепеке чесотка становится нестерпимой. Лучше оставаться в тени, под этой стеной, которая грозит обвалиться.
Как у всякого добропорядочного романтика, моя жизнь прошла в мечтах об одной обольстительной сучке. Я следовал за ней по пятам, сгорая от вожделения. За той самой, что плела кружева лабиринтов, ведущих в никуда. Это был даже не тупик, куда я мечтал ее загнать. Не далее как сегодня, хотя мой нос источен болезнью и давно утратил нюх, я восстановил один из тех немыслимых маршрутов, вдоль которых она то и дело оставляла свои благоухающие визитные карточки.
Я так больше и не увидел ее. Мои истекающие гноем глаза почти ослепли. Но время от времени недоброжелатели спешат сообщить мне, что встречали ее то на одной, то на другой окраине города, где она крутилась в компании безобразно огромных кобелей, в исступлении переворачивая мусорные баки.
Всякий раз я испытываю нечто похожее на бешенство и готов вцепиться зубами в первого попавшегося, а потом смиренно сдаться санитарной службе. Или выскочить на середину улицы, чтобы меня кто-нибудь переехал. (Иногда, ради порядка, я лаю на луну.)
Тем не менее я остаюсь на прежнем месте, шелудивый отшельник с шершавым, как наждачная бумага, хребтом. У подножья этой стены, прохладную громаду которой я помалу подрываю. Потому что все чешусь, чешусь и не могу остановиться…
МЕТАМОРФОЗ
Она возникла как сверкающая вспышка средь бела дня, как яркая живая драгоценность, чуждая пошлости мушиного племени, чей удел — беспомощно барахтаться в тарелке с супом, — так появилась эта бабочка и тут же, как на грех, взяла и угодила в чечевичную похлебку.
Завороженный внезапным сиянием (угасшим сразу в жирной гуще супа), хозяин дома прервал каждодневный обеденный ритуал и бросился спасать маленькое чудо. С маниакальным терпением собрал он одну за другой крохотные черепички ее чешуек, восстановил по памяти рисунок верхних и нижних крыльев, вернул первоначальное изящество усикам и ножкам, долго колдовал над брюшком, пока не добился осиной талии в том месте, где оно переходит в грудку, заботливо очистил каждую драгоценную частичку от мельчайших остатков жира, пятен и влаги.
Густая семейная похлебка окончательно остыла. Завершив свой труд, занявший лучшие годы его жизни, хозяин дома с огорчением узнал, что препарировал экземпляр самой что ни на есть заурядной бабочки Aphrodita vulgaris maculata[26], из тех, что попадаются на каждом шагу и, насаженные на булавки, во всевозможных вариациях и разновидностях непременно присутствуют в самых захудалых музеях естественной истории и в сердце каждого мужчины.