И Шмарье садится в сторонке на снежный сугроб. Только сейчас он почувствовал, как сердце молотом стучит у него в груди, как колет в боку, как горит голова.
Ему становится страшно… Не заболевает ли он? С ним чужие деньги! Он может, не дай бог, потерять сознание… Но он утешает себя: «Хвала господу, никого не видно! И если бы даже кто-нибудь прошел, ему в голову не придет, что у меня деньги… Даже смешно подумать, кому доверяют деньги!.. Только чуточку посижу, а потом валяй дальше!»
Но веки у него опускаются, как свинцовые.
— Ну, вставай, Шмарье, вставай! — приказывает он себе.
Приказывать он еще может, выполнить же приказание не в силах. Он не может пошевелиться… Но ему кажется, что он идет, что он идет все быстрее! Вот и деревня! Тут живет Антек, там Василий. Он всех их знает, он нанимает у них подводы… Домик еврея еще далеко, но лучше к еврею… Там иногда и «мезумен»[10] можно застать…
И ему кажется, что он идет к домику еврея. Но домик отодвигается все дальше и дальше… Вероятно, так должно быть… Ведь горит же веселый огонек в печке. Все окошко радостно светится… Толстая Мирл, наверное, варит большой горшок картошки, и она всегда угощает его. Какая это прелесть — горячий картофель! И он идет дальше. Ему кажется, что он идет, хотя на самом деле продолжает сидеть все на том же месте.
Мороз спал. Повалил снег большими пушистыми хлопьями.
Морозу, должно, быть, теплее стало в его снежном кафтане. И мнится Шмарье, что он уже в доме у еврея. Мирл сцеживает воду с картофеля, он слышит, как журчит вода: зюр, зюр, зюр. Вода льется и с его ластикового кафтана. Иойне ходит взад и вперед по комнате и что-то напевает в нос. Это его обычай — напевать после вечерней молитвы, он очень хочет есть. И ежеминутно повторяет: «Ну, Мирл!»
А Мирл не торопится: «Исподволь работа спорится!»
«Не сплю ли я и не снится ли мне все это?» — радостно, но с тревогой думает он. Но что это? Открывается дверь, и входит его старший сын… Хоне! О, он узнает его! Какими судьбами он здесь? Но Хоне его не узнает, и он тоже делает вид, будто ничего не замечает. Ха, ха, ха! Хоне рассказывает Иойне, что он едет к отцу, он отца не забыл! И Иойне-плут не говорит ему, что отец сидит рядом на скамье! Мирл хлопочет, суетится, ей не до разговоров. Она только улыбается. Она мнет картофель большой деревянной ложкой и улыбается.
«О! Хоне, должно быть, богат, очень богат! Все на нем с иголочки, и цепочка… Может быть, томпак?[11] Нет, конечно, золото! Хоне не станет носить томпаковую цепочку, боже упаси. Ха, ха, ха! он смотрит на печку… ха! ха! ха! он чуть не лопается со смеху. Иекл, Берл, Зхария… все трое… ха! ха! ха! они спрятались на печке! Ах, озорники! ха! ха! ха! Жаль Шпринце, жаль! Хоть бы она тоже порадовалась!»
Между тем Хоне заказывает двух гусей. «Хоне, Хоне! ты не узнаешь меня? Это я!» И ему кажется, что он целуется со своим сыном Хоне.
— Слышишь, Хоне, жалко маму… Если б она тебя увидела! Иекл, Берл, Зхария, долой с печки! Я вас сразу узнал! Слезайте, я знал, что вы придете! Вы же видите, что я принес вам сыру, настоящего овечьего сыру! Идите сюда, дети! Вы ведь любите солдатский хлеб! Что? Может быть, нет? Правда, жалко маму!..
И грезится ему, что все его четверо сыновей окружили его, обнимают и целуют.
— Только легче, детки! «Вольно!» Не жмите меня так сильно! Я уже не молодой человек, мне пошел уже восьмой десяток!.. Легче, вы душите меня, «вольно», детки… Старые кости! Легче, у меня деньги в кармане! Мне, слава богу, доверяют деньги! Довольно, деточки, довольно!..
Довольно. Окоченелый, он так и застыл на сугробе, прижав руку к груди…
Мендл, муж Брайны
Пер. Л. Юдкевич
ендл, муж Брайны (фамилий тогда еще не было), посвятил себя целиком изучению слова божия, то есть был, что называется, благочестивым евреем. Был он не бог весть каким талмудистом, но перед моленьем, по обыкновению, читал псалмы, после моленья — «Эйн-Яков»[12], а ночью — главу из Мишны[13]. Частенько приводил он с собою в дом приезжего гостя, каждое утро опускал монету в кружку Меера-чудотворца[14], читал тору в синагоге, иной раз открывал там ковчег Завета. К тому же он вечно возился с благотворительностью. Приехал ли проповедник, надо ли собрать для бедняков деньги на мацу[15], на дрова, на картошку; надо ли соорудить в местечке эйрувн[16] к святой субботе или гробницу для покойника и тому подобное, — Мендл Брайнин надевает свою широкую накидку, берет в руки толстую палку с медным набалдашником и шагает рядом с раввином, с надзирателем общины или просто с состоятельным человеком по улицам городка. Он считает за благо самому нести кружку для пожертвований, хотя их всегда позади сопровождает служка.
10
Мезумен — три человека, участвующие в трапезе все вместе они произносят потрапезную молитву.
13
Мишна — основная и древнейшая часть талмуда, многотомного памятника еврейской религиозной литературы.
14
Кружка Меера-чудотворца — металлический опечатанный ящик, куда верующие бросали мелкие монеты. Меер — один из создателей талмуда.
15
Маца — лепешка из неквашеного теста, которую религиозные евреи употребляют на пасху вместо обычного хлеба.
16
Эйрувн — Иудейское вероучение запрещает в субботу выносить какие бы то ни было вещи из одного владения в другое. В обход религиозного предписания верующие устраивают проволочное ограждение вокруг городка или нескольких улиц (эйрувн), символизирующее общность владения.