Но вернемся к дяде Шахне и тете Яхне.
Не только именами подходили они друг другу! Они были одного роста, одинакового сложения, даже носы и глаза были у них одинаковые!
Я, конечно, не обязан открывать вам, как я в этом убедился. Писатель имеет право знать всю подноготную, все, что в голове и в сердце… Так уж повелось, что рассказывает он даже то, о чем лучше было бы умолчать… Однако у людей есть такие глупые и скверные права, на свете столько никуда не годных обычаев, что порядочному человеку не пристало ссылаться на права или оправдываться обычаем.
Поэтому я все-таки должен поставить вас в известность, что они оба присутствовали на моей свадьбе. Поскольку женился я в тринадцать лет — папу, маму, кантора и раввина я знал, лицо невесты закрывала фата, а других молодых людей на свадьбе не было: все отправились за город смотреть большое представление, — вот я и загляделся на дядю Шахне и на тетю Яхне, которые стояли как раз против меня, и увидел, что у них совершенно одинаковые глаза — маленькие, бегающие, как будто они то ли от страха, то ли от смущения все время искали, куда бы им спрятаться. Мне стало очень смешно, и я рассмеялся прямо под свадебным балдахином. Отец, мир праху его, погрозил мне пальцем, после такого предупреждения он обычно драл меня за уши или награждал оплеухой…
Мое счастье, что начал говорить раввин.
За куриным золотистым бульоном мне пришло в голову, что у меня есть готовое начало стихотворения:
Такое стихотворение я смогу отправить в варшавскую газету, о существовании которой я знал.
Конечно, лучше бы написать по-древнееврейски:
Но тогда газета «Ханецоним» еще не выходила…
В том, что дядя и тетя одного роста, я убедился только на следующий день.
Вот как обстояло дело: в квартире моего отца негде было повернуться. У меня, слава богу, были дед, отец, мать, семь братьев и сестер. И все же после женитьбы я остался у родителей, потому что жили они в собственном доме. За десять рублей своих и двести девяносто рублей, взятых в долг под проценты, отец купил у одного мещанина дом с маленьким свинарником. Дом так и остался домом, а свинарник превратился в дровяной сарай. Поскольку я женился, но с домом не простился, решили, что дрова, без особого ущерба для них, могут лежать во дворе, тем более что водились они у нас далеко не всегда; обычно их заменяли щепки, а подчас и совсем ничего не было… Даст бог, не замерзнут и во дворе, а замерзнут — в печке высохнут. Ну, а если вынести дрова, в каморке можно поставить две кровати. Даже проход останется. Двух кроватей вполне достаточно для молодоженов.
Этот план исходил от свата; отец же настаивал, чтобы нас сначала взял на содержание мой тесть, тем временем отец выплатит двести девяносто рублей долгу и сделает пристройку. И вообще, как можно поселить детей там, где жили свиньи!
Маму это меньше волновало.
— Подумаешь! — говорила она. — Три года прожить! Эка важность!
Победила мать. На следующий день после свадьбы моя жена Хавеле ни за что не хотела выходить из свинарника на свет божий. Отправляясь в синагогу, я взглянул на ее кровать, увидел одеяло и подушки, но лица так и не увидел.
А мне очень хотелось знать, как выглядит моя жена Хавеле, хотя еще вчера за столом меня это нисколько не занимало — я думал о большом представлении за городом. Теперь у меня язык не поворачивался, чтобы ее окликнуть: Хава — слишком просто, жена — слишком грубо… Кому какое дело до того, что она моя жена!
По правде говоря, мне до сих пор претит обычай вольнодумцев всегда гулять вместе с женой и обязательно под руку, чтобы, боже упаси, никто не усомнился, чтоб каждый точно знал, кто с кем… Какая в этом надобность? А они еще смеются над омовением рук в синагоге…
Однако я отвлекаюсь. Мне хочется позвать Хавеле, но я не знаю, как. Не могу же я к ней обратиться: «Послушай-ка, ты!» Так разговаривают с прислугой, а не с женой.
Стоял я, стоял, размышлял, размышлял, пока отец не крикнул: «Пошли!»
Я вздрогнул и ушел ни с чем.
По дуге, описанной одеялом, я понял, что моя жена Хавеле свернулась клубком и уткнулась лицом в подушку.
По пути в синагогу мне пришло в голову, что она скучает по дому — сразу после ужина мои тесть и теща уехали.
Тесть был служкой в близлежащем местечке, а назавтра там ожидалась богатая свадьба; теща держала лоток со шнурками и пуговицами; стоило ей только отвернуться, как снохи вконец разоряли ее…
Когда тесть и теща уезжали, моя жена Хавеле громко заплакала, Изверг отец ее крикнул: «Цыц, сопливая!» Мать обещала прислать ей подарок, кажется, несколько аршин шлиссельбургского жатого ситца…