Стоит твоему взгляду, — продолжала мать, — упасть на то же место, где остановился его взгляд, твоему дыханию встретиться с его дыханием, — и все кончено. Лилис[31] подхватит все это, помчится к престолу предвечного и раздует там целое дело. Тотчас начнут умирать роженицы, гибнуть младенцы…
А Мирьям чувствовала себя виновной перед богом за множество таких взглядов и дыханий. И каждый раз после такого греха она ночи не спала, боясь, как бы душа сама не вознеслась к небу и не записала этого там в книгу прегрешений.
Однажды в городке заседал прибывший сюда окружной суд. Все кинулись туда поглазеть. Мирьям тоже пошла. Это было вскоре после свадьбы, когда такие вещи еще интересны. Она увидала там трех судей, прокурора, секретаря и подсудимого. О чем шла речь, она не знает, но потом, когда суд объявил: «Каторга!» — подсудимый грохнулся оземь, как сраженный громом. С тех пор Мирьям еще больше боялась небесного суда. Тут, слегка заикаясь, говорил прокурор, но там будет говорить сам сатана; он будет изрыгать из пасти черное пламя, истекать кипящей смолой… Что там каторга! Там объявят: в преисподнюю! Палить и поджаривать!
«Как будет тогда душа замирать!» — думает Мирьям, и по всему ее телу проходит дрожь, а в сердце колет, как иголками.
Обо всем этом Зорех ничего не знает. Когда он дома, мать молчит. Тогда Мирьям весела, задорна; совсем другой человек. Но когда он бывает дома? В пятницу вечером да в субботу. Всю неделю он ходит по делам.
Даже ночью нет никакого покоя. Долговязая Серл не спит целыми ночами, слоняется из угла в угол; выйдет, опять войдет, читает вслух длинную молитву на сон грядущий, дополняет ее молитвой об отпущении грехов… Зорех часто скрежещет зубами, но молчит. Как-то раз он заспорил с ней, и Мирьям все глаза проплакала. Больше он такой глупости не сделает. Зубами скрежещет, но молчит.
О том, что теща читает наставления дочери, Зорех ничего не знает. Видит, что Мирьям становится с каждым днем бледней, слабеет, хватается за грудь, задыхается, — и он посмеивается, ждет большую радость. Иногда ему хочется позвать врача, но он не смеет, даже не заикается об этом, чтобы не напугать ее… С некоторых пор она всего пугается, каждую ночь чего-то боится. Кошка замяучит на крыше, собака залает на улице, раздастся где-нибудь стук в дверь, донесется какой-нибудь шорох, — она сразу затрясется, вскрикнет и упадет ни жива ни мертва. Приведи ей доктора — она и впрямь, упаси бог, заболеет.
Часто он начинает с ней толковать об этом.
— Что с тобой, дорогая? Почему тебе так плохо?
— Мне?.. — переспрашивает Мирьям, улыбаясь бледными губами. — Мне?.. Когда ты дома, мне хорошо, как никому на свете. Не сглазили б только!
Она ужасно боится дурного глаза. Разве ей нельзя позавидовать? В субботу после трапезы она тихонько подойдет к спящему Зореху и подует на него. Ведь лето, окно открыто! Мало ли что может случиться! Пройдет кто-нибудь мимо, глянет и сглазит. Ей все чудится, что всех зависть гложет, что лучше, красивей, желанней ее мужа на свете нет, хоть объезди всю Польшу.
«Что и говорить! — думает Мирьям. — Вот если б он еще и того самого остерегался! Только бы немного больше остерегался! Но опять-таки ведь он мужчина и имеет возможность выполнить, как мать говорит, шестьсот тринадцать предписаний[32]. А это для него сущий пустяк».
Зорех догадывается, что с ней все-таки что-то неладно, но Мирьям все на свете отрицает. «Только бы он сидел дома!.. Постоянно сидел дома!..»
Он слушает ее, улыбается, но настоящий смысл этих слов до него не доходит. Она никогда не станет жаловаться на свою мать, и он никогда не узнает, как она мучается, когда его нет дома.
Но сейчас наступает суббота. Сейчас Зореху можно идти… Пусть идет молиться… В субботу она не боится матери… В субботу она не читает ей наставлений… В субботу у нее «хорошая мама».