— Мирьям, душа моя! — сказала ей мать, когда Зорех ушел. — Сегодня суббота. Надень хорошее платье, принарядись!.. Когда муж после моленья войдет с ангелами в дом, беги ему навстречу с радостным лицом, с сияющими глазами, с миром и дружелюбием на устах, с пожеланием всего наилучшего, и за это ты удостоишься…
— Горячего поцелуя от Зореха! — кончила Мирьям со смехом.
Матери не по душе такое заключение, но ведь сегодня суббота, святая суббота, и она не попрекнет ее ни единым словом.
Серл взяла Пятикнижие, надела большущие очки и принялась читать.
Мирьям стала прислушиваться. Некоторые рассказы ей очень нравятся, и она вся настораживается. Она смеется, и смех ее звенит, как серебряный колокольчик, когда она слышит, как юный Авраам, расколотивший каменных идолов старого Фарра, объясняет ему, что самый большой идол схватил молоток и расколол малых идолят. Она вся в страхе: не догадается ли Исаак, что кушанья подает ему не Исав, а Иаков. На глазах у нее наворачиваются слезы, когда Иаков встречается с Рахилью у колодца. Лавана она ненавидит смертельной ненавистью за то, что он обманул Иакова. Если б кто-нибудь, например, вот так обманул Зореха… Брр… Холодок пробирает ее насквозь. Зато потом, когда Иаков получает в жены и Лию и Рахиль, она успокаивается. Она ведь знает, что это было до запрета на многоженство.
Сегодня в синагоге читают главу из Пятикнижия о приношениях… Приносят разные там предметы для скинии. Это ее мало интересует. Она устала, ей хочется спать.
Головка ее склонилась, веки смежились, и она засыпает. Хорошая, милая улыбка появляется на ее бледном лице. Оно покрывается легким румянцем.
И вдруг ее будит голос матери:
— Мирьям!
— Что, мамочка? Я слушаю…
— Не о том я…
— О чем же, мамочка?
— По моим расчетам сегодня… Понимаешь, доченька?.. Сегодня как раз время…
— Пока еще нет, мамочка…
— Смотри лучше, дочка!
Мирьям вновь задремала. Голос все продолжает читать о серебряных чашах и серебряных ложках…
И мать будит ее снова.
К сожалению, теперь это уже случилось.
— Жаль, — сказала Серл, — омраченная суббота!
Она вздохнула и опять углубилась в Пятикнижие…
Снова пошли чудеса, чаши, ложки. Мирьям и на этот раз уснула. Но на лице ее уже не выступает румянца, улыбка не украшает ее прелестных губ.
Между тем Зорех уже помолился и, чтобы его никто не задержал, потихоньку выбрался из синагоги и перебежал улицу.
У дверей своего дома он остановился и прислушался: что там творится внутри? Теща читает, а Мирьям, наверное, как всегда, увлеченная рассказом, сидит и внимательно слушает. Ему хочется сделать ей приятный сюрприз.
Зорех тихонько открывает дверь: теща не слышит, Мирьям спит.
Одним прыжком он оказывается подле Мирьям, целует ее и поздравляет с праздником святой субботы.
— Нарушитель заветов божьих! — дико вскрикивает Серл.
Долго потрясенную Мирьям не могли привести в чувство.
Это была омраченная суббота.
Гнев женщины
Пер. Л. Юдкевич
аленькая комнатушка выглядит мрачно, как сама нужда, на которую плачутся все четыре стены. На ободранном потолке торчит осиротевший крюк, напоминая о висевшей здесь некогда лампе. Большая облупленная печь, «повязавшая свои чресла» грубой мешковиной, накренилась набок и глядит вверх на своего незадачливого собрата — черный боров, на котором лежат опрокинутый горшок с обгорелыми краями и поломанная ложка, царство ей небесное, — жестяной богатырь, честно сложивший голову в бою с сухой, черствой, неподатливой кашей.
В комнатушке полно всякой рухляди. Вот деревянная кровать, завешенная драными занавесками; сквозь дыры в них смотрят красными в перьях глазами подушки без наволочек. Неподалеку колыбель, в которой поблескивает большая желтая голова спящего ребенка; сундук, обитый жестью, на котором болтается раскрытый висячий замок, — большого богатства там, видно, уж нет. Еще здесь стоит стол и три стула. Деревянная мебель была когда-то красного цвета, сейчас она темно-грязная. Прибавьте к этому шкаф, помойное ведро, бочонок с водой, кочергу, лопату — и вы поймете, что в комнатушку больше и булавки не сунешь.
И все же здесь еще он и она.
Она — женщина средних лет — сидит на сундуке, который занимает все пространство между кроватью и колыбелью. По правую руку от нее единственное маленькое зеленоватое оконце, по левую — стол. Она вяжет чулок, ногой качает колыбель и прислушивается, как он у стола читает талмуд. А он читает его нараспев, плачущим волахским мотивом; читает неровно, нервно и беспокойно дергается. Часть слов он проглатывает, часть тянет, одни произносит скороговоркой, другие пропускает, на некоторых делает ударение и читает проникновенно, другие равнодушно сыплет, как горох из мешка. При этом он весь в движении: то выхватит из кармана бывший некогда красным и целым платок и утрет им нос или смахнет пот с лица, то бросит его на колени и примется закручивать пейсы, то дернет острую с легкой проседью бородку… Вот он спрятал между страницами фолианта вырванный из бороды волос и принялся хлопать себя по колену, но тут руки нащупали платок и сунули конец его в рот; он кусает платок, забрасывает ногу за ногу, потом снимает ее и снова забрасывает.