Но ближе к делу. Когда-то здесь. существовало довольно большое общество ткачей, носившее название «Поалей-цедек». Это было самое невинное общество, которое никому не внушало тревоги, — евреи приходили туда помолиться, а по субботам — читать «Алшех». Старикам было по душе молиться отдельно от хозяев, видно, почувствовали, что даже с богом у них счеты особые… Кто знает?! Со временем молитвы почти совсем вышли из моды, а «Алшеху» народ стал предпочитать прогулки за город, чтобы очистить легкие от пыли, которой надышались за неделю. Об обществе никто и не вспоминал, кроме нескольких совсем старых ткачей в ветхих талесах с серебряными украшениями, наследием былых добрых времен. Но тут вдруг снизили расценки, и рабочих взорвало; ткачи заволновались, зашумели. Как быть? Что делать? Вот и вспомнили про общество — есть место, где можно собраться и потолковать. Отправились в «Поалей-цедек», и я со всеми. Толпа что смола, не отстанешь!
Обращал ли ты когда-нибудь внимание; как летят искры в кузнице? Тысячи искр, но ни одна соломинка на крыше от них не загорится. Попробуй, однако, собери эти искры воедино, и начнется мировой пожар. Так и с обществом. Стоило людям собраться, как сразу разгорелись страсти. Тут уж поистине слепые прозрели, немые заговорили, калеки стали проворными, паралитики рвались отпускать оплеухи… Пока двух-трех работодателей не найдут посреди базара со вспоротыми животами, кричали некоторые, беде конца не будет.
Я не люблю отпускать оплеухи, о вспоротых животах по натуре своей и слышать не могу, поэтому я стал выбираться из толпы, где острых языков был избыток, а ума не хватало. К несчастью, меня заметили и поднялся крик: «Удирает! Доносить идет! Доносить!» Этого было достаточно, чтобы я вернулся. Прыгнув на первый попавшийся стол, я начал говорить, точно и у меня непомерно разрослось сердце, а в голове не все дома…
Пересказать тебе мою глупую речь? К чему? Мне только хотелось разъяснить ткачам их интересы и прежде всего убедить их, что они должны держаться вместе. Пусть обновят общество и соберут деньги — для больных, для немощных стариков, для безработных, а также на черный день, когда выходить на работу не следует никому… И главное, не конкурировать между собой, чтобы не допускать снижения расценок и удлинения рабочего дня. Я рассказал, что есть места, где работают только двенадцать часов, за границей же — десять, а то и восемь часов в день. Человек не лошадь, а ведь лошадь работает меньше, чем самый ленивый ткач… Много еще я наговорил такого, что умный человек вслух не произносит, а держит про себя. Может быть, ты по-иному думаешь, душа моя Мирьям? Ты ведь спорщица, всегда любила говорить мне наперекор. Но оставим это до встречи. Пока я себе навредил.
Все время, что ты не получала от меня писем, я сидел, одному богу известно — за что. Только когда дознались, что. я не сторонник оплеух и вспоротых животов, меня выпустили и велели на несколько лет оставить город. Дело ткача, сказали мне, ткать, а не прыгать на столы и произносить речи…
Скверно, конечно, но две вещи служат мне утешением: во-первых, я бросил семя и уверен, что оно взойдет; вижу вдали зеленые всходы. Незаметно и тихо, в темноте, это семя пробивает себе путь… Во-вторых, мы увидимся, как ты того хотела, душа моя Мирьям! Скоро, совсем скоро! Приготовь только соли, чтоб натереть мне спину, ей слегка досталось…
Пишу наспех и весь дрожу. Побойся бога, езжай куда хочешь, только не сюда. С большим трудом я добился у сестры, чтоб она позволила заходить к нам одному приличному ремесленнику, вдовцу. Бедная Мирьям достаточно руки себе ломала, пока согласилась, глаза выплакала, и вдруг ты приедешь и все расстроишь. Подумай сам, жениться ты не собираешься, да, по правде говоря, теперь и не имеешь возможности, зачем же тебе стоять на ее пути? Сам ты мало зарабатываешь, я никак не в состоянии дольше содержать ее, — своих едоков хватает. Если ты честный человек, поезжай куда-нибудь в другое место. Ради бога!..
О чем рассказывало бревно
Пер. Е. Аксельрод
1
О самом бревне
осреди базарной площади лежит старое гнилое бревно.
Оно кажется совсем мертвым, как все, что мертво; но в тихую летнюю ночь, когда местечко погружается в глубокий сон, когда луна и звезды дремлют в легкой серебристой мгле, во мне просыпается старый колдун… Одно мановение руки — и бревно оживает!