Как видишь, Гнендл вопреки всему — благородное дитя, и ты зря плохо о ней думаешь. Ты пишешь, что она хочет меня поймать, как рыбу в сеть, и тому подобные глупости, но я готов поклясться в Судный день над свитком торы — неправда это. И все же в угоду тебе я держусь от нее подальше, всячески избегаю. Если и случается иногда встретиться, то на все ее слова только и кивну толовой. И опять-таки по совести говорю, что ты напрасно ее подозреваешь, не прогневить бы тебе всевышнего. Но это бы все ничего, я бы, как всегда, промолчал, если бы тут не вышла история, господи спаси и помилуй! Лучше бы меня земля проглотила, чем такой позор!
Прошлую неделю мне на работе дурно стало. Замельтешило в глазах, и я повалился без памяти. Очнулся я уже дома, около моей постели стоял доктор. Он сказал, что у меня лихорадка, так называют здесь трясучку. Пролежал я дней десять, и все это время кантор Лейб не отходил от меня, ухаживал, как родной отец. После я узнал, что и Софья навещала меня, когда я лежал в жару. И как на грех именно тогда пришла от тебя открытка, в которой ты все свои горести вымещаешь на ни в чем не повинной девушке. Ну конечно же они открытку читали, ведь я лежал в беспамятстве…
В то самое время, когда ты писала свои нехорошие бранные слова, возводила на людей напраслину, они за меня были готовы жизнь отдать: вызывали докторов, оправляли постель, подавали лекарства, кое-какие собственные вещи заложили, чтоб меня спасти, даже бутылку вина купили. Я, конечно, к ней и не прикоснулся: не еврейское это вино! Но они ведь для меня старались. Каждый день по три раза мерили стеклянной трубочкой жар, так здесь велят доктора. И от кого, думаешь, я это узнал? От резника и его жены; они мне все и рассказали. Если бы не кантор Лейб и его дочь, быть бы тебе, боже сохрани, вдовой. А ты продолжаешь писать о своих пустых бреднях, стыд и позор, право. Не представляю себе, как ты приедешь в Америку, как ты сможешь здесь жить!
Надеюсь, дорогая Ханеле, что ты оставишь свои глупости и с сегодняшнего дня твои письма не будут больше омрачать мне жизнь.
Часто я ночью не могу заснуть. И тогда ясно вижу тебя, как ты сидишь за столом и пишешь мне письмо. Пишешь и черкаешь, пишешь и черкаешь. Я и письмо вижу, только букв не могу разобрать, и то, что я не могу на расстоянии прочитать письмо, меня очень огорчает, и я еще вижу, как ты сажаешь малыша к себе на колени и, вложив в его кулачок ручку с пером, водишь ею по бумаге.
Ты же видишь, дорогая моя жена, каждую неделю я высылаю тебе по пять долларов, а сам довольствуюсь столь малым, даже рубах у меня всего-навсего три. Просить Софью купить мне рубах не хочу, а жена резника только родила, еще не сходит с постели. Завтра, в добрый час, будет обрезание. Да… Но не об этом речь. Главное, возьми себя в руки, так будет лучше для тебя и для меня.
Твой муж
Приписка сбоку по всей длине листа.
Сию минуту от тебя снова пришло письмо. Теперь, Ханеле, я тебе скажу ясно и определенно: это просто безумие, храни нас бог! И в самом деле, остается только диву дивиться, глаза у меня на лоб лезут. Ты пишешь, что тоже можешь отпустить себе косы, что ты тоже умеешь разговаривать с господами, петь и плясать. Ты пишешь, будто собираешься пешком отправиться к ребе и подать ему записку с просьбой ниспослать черную погибель на меня и на них…
Что ты пишешь? Что это за слова такие?
Боже праведный, что с тобой сталось?
Я все ломаю себе голову и ничего не могу придумать. Послушайся меня: оставь злословие, наговоры, проклятия! Тебе это не к лицу. Не хочу брать на себя обета, но определенно говорю, если ты в самом скором времени не напишешь мне, как подобает писать благонравной еврейской женщине, я просто перестану отвечать; я пришлю только за ребенком, без тебя, понимаешь? Или же… брошусь в море. С ума сойти от всего этого, помилуй бог!