«Тоже мне выдался день, — думает он. — Оглянуться не успеешь — и стемнеет!» И он старается прибавить шагу, чтобы ночь не застигла его в пути. Недаром ходит он по субботам в синагогу изучать тору[9]. Он знает, что «надо выходить и возвращаться вовремя».
Он немножко голоден, а у него такой характер, что, когда он проголодается, ему становится весело. Он знает, что аппетит — вещь хорошая: купцы, у которых он на посылках, постоянно жалуются, что у них нет аппетита. Они никогда не хотят есть! У него, слава богу, есть аппетит! Разве только, когда он нездоров, как, например, вчера: хлеб показался ему кислым.
«Какой там кислый! Солдатский хлеб! Когда-то, может быть, в былые времена он мог быть кислым. Но теперь русские пекут такой хлеб, какой еврейским пекарям и не снился». Он купил совсем свежий хлеб! Это было одно удовольствие — резать его. Но он действительно был нездоров, какой-то озноб пробирал его кости.
Правда, хвала тому, чье имя он недостоин произносить, это с ним случается редко!
Сейчас у него снова появился аппетит, а в кармане есть хлеб с кусочком сыру… Кусочек сыру ему дала жена купца, дай бог ей здоровья! Она таки настоящая благодетельница, у нее еврейское сердце.
«Если бы только она так крепко не ругалась, — думает он, — она была бы совсем славная женщина!.. — Старик вспоминает свою покойную жену. — Точь-в-точь моя Шпринце! У нее тоже было доброе сердце и такая же привычка браниться. Кого бы из детей я ни отправлял в люди, она ревела в три ручья, хотя дома она проклинала их всеми библейскими проклятиями! Что уж говорить, — вспоминает он, — когда кто-нибудь из них умирал! Она целые дни каталась по полу, била себя кулаками по голове.
Один раз она хотела даже запустить камнем в небо! Будто бог очень обращает внимание на глупости женщин!.. Она не давала вынести из дому носилки с покойником, надавала пощечин женщинам, а носильщикам вцепилась в бороду.
Великая сила таилась в этой Шпринце! Она казалась слабее мухи, и такая была в ней сила, такая сила!..
И все-таки она была доброй женщиной! Она даже меня немножко любила, хотя никогда не находила ни одного доброго слова!
Она всегда кричала: „Развод, развод!“ Если нет, она все равно сбежит! Но разве она хотела развод!»
Он вспоминает что-то и улыбается…
Давно, давно это было, еще во времена откупов. Он был тогда ночным сторожем, целыми ночами ходил с железной палкой и охранял водочный склад. Служить он умел, прошел хорошую школу, у него были хорошие учителя!..
Было это зимой, перед рассветом. Его сменил дневной сторож, Хаим-Иойна, царствие ему небесное. И он отправился домой, озябший, окоченелый! Стучится в дверь, а Шпринце кричит ему из постели:
— Провались ты сквозь землю! Я думала уже, что от тебя одно имя осталось!
Ого! Она зла еще со вчерашнего дня! Он даже не может вспомнить за что, но что-то все-таки должно было случиться!
— Закрой рот и открой дверь! — кричит он.
— Череп я тебе раскрою! — слышится короткий ответ.
— Открой! — кричит он.
— Провались ты!.. — отвечает она.
Подумав немного, он пошел в синагогу, расположился там за печкой и уснул К несчастью, в синагоге было угарно, и его принесли домой полумертвого…
Невозможно описать, что тогда вытворяла Шпринце! Он хорошо слышал, что происходило вокруг.
Ей говорят: это пустяки, он угорел.
Так нет же! Подавайте ей доктора! Она сейчас упадет в обморок, бросится в воду! И неистово кричит: «Мой муж, мой муж! Сокровище мое!»
Собравшись с силами, он поднимается и спокойно спрашивает:
— Шпринде, хочешь развод?
— Чтоб тебя… — Она даже не закончила проклятья и залилась слезами… — Шмарье, как ты думаешь, бог не накажет меня за мою брань, за мою злость?
Но едва он выздоровел снова та же Шпринце: язык без костей, крепка, как черт, и царапается, как кошка!
Жаль Шпринце! Она не дождалась радости от детей.
«Им, должно быть, неплохо живется, все — ремесленники… С ремеслом не пропадешь! Здоровье у них крепкое, они в меня пошли. А что они не пишут, так что ж? Сами они не умеют, а кого-то просить… И никакой радости в таком письме. Просто… время…
Дети забывают… но им должно быть, хорошо живется…
Только Шпринце, бедняжка, лежит в сырой земле! Жаль Шпринце!
Как только прекратились откупа, она стала на себя не похожа! Правда, прежде чем я стал посыльным, прежде чем научился говорить помещику „ясновельможный пан“ вместо „ваше высокоблагородие“, прежде чем мне стали доверять документы и деньги — в доме не было куска хлеба…
Но ведь я — мужчина, бывший кантонист! Ну, так денек не поем! Ей же, бедняжке, это стоило жизни! Слабая женщина, чуть что, она сейчас же теряет силы. Она даже не могла браниться. Куда девался весь ее задор! Она только плакала…