«Вот это — всего-то»? — подумал он про себя.
Но реб Довидл уже увидел его и промолвил:
— Садись, усердствующий.
И в то же мгновение наш талмудист пришел в себя. Он почувствовал взгляд реб Довидла, и душу его точно жаром обдало!
Вы, наверное, слышали о глазах талненского рабби. В его взгляде сквозили и властность, и святость, и могущество; все, что хотите, таилось в этом взгляде!
А раз реб Довидл сказал «садись!», то нашему талмудисту сразу же дали место за столом. Сел он и стал ждать.
И далее реб Довидл сказал:
— Почтим усердствующего — попросим затянуть напев!
У талмудиста все внутри похолодело: он, и вдруг — напев…
Но уже кто-то подтолкнул его в плечо: когда реб Довидл велит, надо петь! Что ж, так и быть — он запел!
Начал он, бедняжка, с дрожью в голосе; еле выдавливал из себя певучие звуки — начало какого-то напева. Что же собрался петь наш талмудист? Конечно, напев сиротки, так как никакого иного не знал! Он дрожал, запинался, но пел.
А напев уже звучал совсем по-иному! Он был проникнут духом торы, впитал в себя нечто от субботней святости, в нем слышался порыв искреннего раскаяния… И, напевая, талмудист проникается глубиной этого напева, и с каждой минутой начинает все лучше и непринужденнее петь…
По своему обыкновению, реб Довидл начал потихоньку подпевать. Присутствующие подхватили. Вместе со всеми воодушевился и наш талмудист — в нем разгорелось пламя! Он совершенно забылся — он по-настоящему таки пел!
И напев вдруг начал растекаться, точно поток сияния — река огненная… А волны плескались все шире, били все выше, все горячей и пламенней!
И вот стало тесно напеву в стенах дома, и вырвался он сквозь окна на улицу! И пролилось над улицей море святости, огненной святости; и всполошенные, пораженные люди в изумлении перешептывались:
— Напев сиротки! Напев сиротки!
Напев воспрянул к жизни, и ожил вместе с ним наш дока!
Перед отъездом реб Довидл отвел его в сторону и сказал ему несколько слов.
— Усердствующий, — сказал он ему, — ты оскорбил дщерь израиля! Ты не разгадал, не разглядел корней ее напева! Ты обозвал ее «дерзкой»!
— Наложите на меня покаянный обет, рабби, — стал молить талмудист.
— Нет нужды, — ответил светлой памяти рабби, — вместо покаянного обета соверши благодеяние!
— Какое же благодеяние, рабби?
— Устрой замужество этой девушки; помощь невесте-бесприданнице — великое благодеяние!
А теперь выслушайте продолжение этой истории.
Несколькими годами позднее, когда девушка давно уже вышла замуж за вдовца, переписчика торы, неожиданно открылось, откуда она родом!
Выяснилось, что девушка — внучка старого Кацнера! Выяснилось: зять Кацнера, тот самый киевлянин, со своей женой ушли однажды на целый вечер в театр… В этот-то вечер у них выкрали единственного ребенка…
Но вернуть родителям дочь уже было невозможно…
Ее матери давно не было в живых, а отец уехал в Америку…
Мягкая натура
Пер. М. Лещинская
ы спрашиваете, почему я переехал в Варшаву? Скажу вам правду: бежал от местечковых бедняков. Вы думаете, может быть, что я скряга? Боже упаси! Для меня какая-нибудь сотня, другая — чепуха. Но эти бедняки! Они были у меня, как кость в горле! Я не могу, у меня мягкая натура! я не могу спокойно видеть жуткую нищету, с опухшими глазами и искривленными плечами!
Вы спросите, откуда так знакома мне нищета? Я и сам не знаю!
Люди говорят: «Ребенок — это дочь матери или сын отца»; еще говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает». Не всегда, должно быть, правда то, что говорят! Потому что возьмите, например, меня.
Мой отец, мир праху его, всю жизнь был бедняком. Местечковый служка! Он покорялся всем: от раввина до банщика. Сапожник, который только латает обувь, имеет больше доходов и больше уважения, чем синагогальный служка!
Два брата у меня — да будут далеки живые от мертвых, — они живы еще, но что это за жизнь? У египетского фараона евреи лучше жили! Врагам моим такую жизнь! Один живет в Брест-Литовске, он погорелец! Другой нигде не живет, уже много лет, как он пустился по белу свету собирать на бедных невест — шесть дочерей у него, у этого еврея!
Чтоб перечислить всю мою нищую родню, у меня не хватит пальцев на руках! Они налетают, как саранча! Протяни я им палец, они проглотят меня с потрохами! Дырявого мешка не наполнишь!
А я сам, что вы думаете? Я родился такой, как сейчас?
Я ведь бедняк — сын служки! Разве у отца был хоть медный пятак за душой, чтоб дать сыну какое-нибудь приданое? Наследство матери — мир праху ее, — развалившийся деревянный домик за городом, продали на свадебные расходы. Я был самый младший, отец, блаженной памяти, тогда переселился в синагогу. Прихожане были не очень довольны этим. «Ну что ж, тогда пусть они сами дадут ему приданое, пусть они сами женят его!» — говорил отец.