— На меня можешь положиться, Гига-батоно, — шапочник прижал руку к груди, огляделся и понизил голос: — Сахамберидзе мне не чужие. Мы с Эрмине молочные братья.
— Какое это имеет значение. Просто не хочу, чтобы все узнали. Не люблю, когда шум поднимается вокруг простого дела.
Гига высунулся в окно и плеснул себе на руки воды из чайника. Ушанги вскочил и выхватил у него чайник.
— Ну что ты, не беспокойся… Я сам… Большое спасибо… — Хозяин утерся полотенцем, надел пиджак и сел против шапочника, молча рассматривающего висящую на стене фотографию.
— Я, конечно, тебя понимаю. Еще бы… я и сам так считаю: дело, вокруг которого много шума, обычно плохо кончается… Но хоть один-то человек тебе в этом деле нужен. В одиночку туго придется. Я так думаю своим умишком… — Ушанги зажал ладони между толстых ляжек и окаменел.
— О чем ты?
— Кто-нибудь свой… верный… надежный, я говорю.
— Ты шутишь, Ушанги!
Ушанги не отвечал.
— На что мне верный человек? Я денег не печатаю, чудак.
Однако и эти слова не изменили выражения лица Ушанги Чедиа. Он знал, что хозяин так просто ему не доверится.
— Поверь мне, Гига, надежнее меня тебе никого не найти. Не разговаривай со мной так.
— Как не разговаривать! Да ты в своем уме? — От негодования Гигу бросило в жар.
— Зачем шуметь? — Ушанги поглядел на калитку. — Я для тебя же говорю, для твоей пользы. А как, если попадешься? Должен быть кто-нибудь, кто за делом присмотрит… передачи принесет. Раз ты так, я доли не прошу, из трех процентов поработаю.
— Какой доли? Что за доля?! — У Гиги похолодели пальцы, комок подступил к горлу. — Что у меня есть, чтобы долю просить? Да знаешь ли ты, милый человек, что я эти две тысячи рублей пятнадцать лет собирал!
— Для кого? — вскользь обронил Ушанги.
— Для себя.
— Пятнадцать лет собирал для себя, а подарил этим Сахамберидзе. Так? — Шапочник нехорошо засмеялся и сложил руки на коленях. — Да кто в это поверит, Гига, дорогой? Кто теперь такое кушает? Послушай, выдумка хоть чуть-чуть должна походить на правду.
— Клянусь памятью покойной матери! — В голосе Гиги звучала мольба, и одноглазый впервые за время разговора внимательно взглянул на хозяина дома.
— Ну и как дальше-то думаешь?
— Что «дальше»?
— Завтра опять деньги начнешь собирать? Или бросишь это дело? А вообще-то канительно, ты прав. Эрмине Сахамберидзе еще пятнадцать лет придется ждать, пока ты ему новых две тысячи принесешь. Так, так… — Гиге никогда не доводилось слышать такой смех. Шапочник словно не смеялся, а гавкал; сверкал большими крепкими зубами и трясся всем телом.
— Значит, не веришь? — чуть не плача спросил хозяин.
— Верю, как не верить. Я и не такому еще верю. Раз ты веришь, то и я поверю… — Ушанги поднес руку к здоровому глазу, потер веко, расправил густые брови и встал. — Я свое сказал, а ты как знаешь. Ну, будь здоров…. Если что надумаешь, я там же работаю, у Зеленого рынка. Запомни, я тебе добра желаю. — С этими словами они спустились во двор, и, когда подошли к калитке, шапочник еще раз с ноткой сожаления в голосе попытался достучаться до хозяина: — Я себе сказал: с таким делом человеку в одиночку не управиться. Ты уже не мальчишка. А это дело нервное… Не думал я, что мы друг для друга чужие…
Гига Хачидзе даже забыл закрыть калитку. Некоторое время он стоял, прислонясь к «венгерке» с обпиленными ветвями. Переведя дух, плеснул на лицо воды из-под крана, вышел со двора и до самого музея ни разу не поднял головы.
Весь день он был не в духе. Молчал, словно воды в рот набрал. Часов в двенадцать ему пришлось сопровождать почтенную немецкую чету преклонного возраста, и он так быстро переходил от экспоната к экспонату, что старички едва поспевали за ним. Когда, без всяких извинений покинув супругов-интуристов, он вернулся к своему столу, высокий очкастый немец с изборожденным морщинами лицом на ломаном русском языке поблагодарил его за чрезвычайно интересную беседу и попросил разрешения на некоторое время задержаться в музее, чтобы посмотреть кое-что самим. Гига смутился, встал и сказал, что он не совсем здоров и просит извинить за спешку. «Разумеется, вы можете находиться в музее, сколько вам будет угодно». Поджарый немец долго жал ему руку и с довольной улыбкой говорил что-то по-немецки. Слава богу, в течение всего дня в музей больше никто не заглядывал.
Гига достал из стола «Идиота» Достоевского, но не смог читать — не читалось. После первых же пяти страниц его охватила злость, чего никогда не случалось при чтении любого писателя; все написанное в книге показалось ему болезненным и растянутым и, представьте себе, в какой-то мере даже надуманным и фальшивым.