Надя смотрела на руки этих женщин, беспомощно лежащие на столе, и ни о чем не думала.
Что могла Надя?
У этого города были свои железные законы.
Перевод А. Эбаноидзе.
ДАВИД
На базаре торговал один странный человек. Купит орехи по пять рублей за килограмм и тут же продаст их по пять же рублей за килограмм. Ему сказали: «Что ты делаешь, друг, какая тебе выгода от этой купли-продажи?» Человек ответил: «Я не ради выгоды это делаю: мне нравится шорох ореховой скорлупы».
Давид Бешкенадзе вынес с кукурузного поля последнюю охапку выполотой травы, швырнул ее наземь под дикой яблоней и сам упал на нее как подкошенный.
Солнце покусывало. Июльская засуха не давала кукурузе идти в рост, и пожухлые листья совсем уже сникли от полдневного зноя.
— Ну и пекло. Зря я мотыжу, пустое это занятие. Наверно, так и зачахнет вся кукуруза на корню, — вслух размышлял Давид, зевая и поглаживая больное колено.
Полдень, неумолчное пение цикад и прохладная сень яблони нагоняли на Давида дремоту, и он так бы и заснул, если бы не голос жены, раздавшийся над самым его ухом.
— Оглох, что ли, слушай? — спросила Параскева.
— Что случилось?
— Да вот кричу уже целый час: спрашивают тебя там двое.
— Чего хотят?
— Почем я знаю. Давида, говорят, нам нужно. С бутылью пришли — видать, за вином.
— Сама, что ли, не можешь налить?
— Я же не знаю, из какого чури им наливать?
— Они что, здешние?
— Нет, кажется, это те, что у Парфилэ Звиададзе живут.
— Ну и налила бы сама. До них ли мне теперь?
— Как бы это, интересно, я налила?
— Так бы и налила, по рублю за литр.
— Из какого чури?
— Как из какого, из того пятиведерного, в других у меня уже нет вина, — говорил Давид, вставая. — Где они?
— У ворот. Звала в дом, не пошли, — сказала Параскева и, когда Давид нахлобучил на голову старенькую войлочную шапку, заботливой рукой поправила ее. Вернее, она сдвинула ее набок, и теперь шапка сидела на Давиде, как треуголка на Наполеоне.
У ворот стояли двое.
На более молодом были белые брюки и черная рубашка с короткими рукавами; из коричневых сандалий торчали голые волосатые пальцы. Он держал в руках трехлитровую бутыль и звался Гришей. Второй, что постарше, был в белой нейлоновой рубашке, при коротком черном галстуке, заколотом булавкой с изображением петуха. Он то и дело поправлял старомодные очки в металлической оправе и звался Мишей.
Давид, прихрамывая, вышел задами из кукурузника к дому, сунул голову в громадный чан под навесом и тут же вытащил ее — вода была теплой, потом смахнул с век водяные капли и глянул на покорно стоявших у ворот мужчин; какое-то время он молча смотрел на них и, проворчав что-то, снова окунул голову в чан. Потом с заднего крыльца взбежал по лестнице в дом, вытер насухо голову, вылил целый кувшин воды на серые от пыли ноги, натянул на выжженную по́том нижнюю рубашку блузу с двумя накладными карманами на груди, поискал было свой солдатский, военных времен ремень, но, не найдя его, махнул рукой и возник наконец на парадной лестнице.
Усталые от ожидания гости вздохнули с облегчением.
Прежде чем подойти к ним, Давид еще раз остановился, пристально оглядел пришедших и затем, словно приняв какое-то окончательное решение, торопливо, насколько это было в его силах, заковылял к воротам.
Гости вежливо ответили на приветствие.
— Ну и пекло, — сказал Давид и предложил гостям присесть на каменную лавочку под липой.
Гости в один голос поддержали мнение хозяина насчет пекла.
— Небольшое дельце у нас к вам, — начал младший и покосился на старшего. Миша смотрел куда-то вдаль.
— Какое именно? — осведомился Давид.
— Мы по поводу вина… одним словом, нам хотелось бы купить немного вина. Нам сказали, что во всей деревне один лишь вы умеете делать хорошее вино… — сказал Миша; потом вдруг ему не понравилось слово «делать», и он поправился: — Изготовлять, — но и этот глагол не пришелся ему по душе, и он снова поправился: — Дать ему отстояться как положено…