Большими глотками попивая вино, я оглядывал веранду, которая все больше заполнялась посетителями. Пересел на другое место, потому что у моего стула одна ножка оказалась короче других. С нового места мне виден был прямой, строгий профиль брюнетки, оттененный странной шляпой, которая ей совсем не шла. А шляпу-то она взяла у пышечки, блондинки, — подумал я. Издали доносился неумолчный рев моторов. Даже в пору сиесты город гудит, как растревоженный улей. Я потихоньку посолил кусок булки. Кусок соленой булки я запил хорошим глотком вина.
Наш кудрявый амурчик, заглядевшийся на нежные окорока женской плоти, полагает, что я так смело уписываю булки потому, что они не входят в счет. Ну, подожди… Я, брат, устрою тебе сюрприз, ты получишь такие чаевые, что у тебя челюсть отвиснет, так и будешь до конца дней своих ходить с раскрытой пастью. Не на такого напал! Ты у меня поймешь, что одежда еще не все. Не платье, амиго, красит человека, а человек — платье. Но это пока недооценивают. Спагетти, вино, сервировка, хлеб, — проценты за обслуживание, за сервировку они здесь, кажется, берут отдельно, — все это вместе будет стоить каких-нибудь пятьсот лир, а я, я тебе дам тысячу… ты, как водится, начнешь искать сдачу, но я тебе эдак кивну, а может, подам другой какой знак, — сдачи не нужно, и ты поймешь на лету. Скажешь спасибо, будешь раскланиваться, улыбаться, а может, и ножкой шаркнешь. Ты меня еще узнаешь… Ничего не скажешь, я отлично посидел в тени под тентом, среди роз, гирляндами свисавших с раскаленной стены, глядя на весело пирующее за соседним столиком семейство, с бокалом белого вина в руке, даже сквозь стекло я ощущал холод, идущий от божественного напитка, и вместе с тем по телу моему струилось тепло. О, напиток богов, извозчиков и поэтов. In vino veritas. Истина в вине. Выпив, человек становится самим собой. Как пласты породы, скидывает он тяжесть лет, скверно сшитый пиджак, старые выпачканные брюки с заглаженными складками и манжетами, пальто на ватине, заштопанный свитер, рубашку с длинными, заношенными рукавами. Расстается с одеждой. Расстается с телом. С обветшалой, потертой, заскорузлой, шершавой и пропотевшей телесной оболочкой. А освобожденная мысль, вольное чувство колышется, словно лодка, на винных волнах и птицей уносится в голубое, чистое небо. Мысли мои порхали с легкостью необыкновенной, на мгновенье прятались, словно птички, среди лавровых листьев и розочек и улетали прочь. Я с улыбкой смотрел в меню, на перечень блюд и вин, снисходительно улыбался ценам. Какое-то там мясо за пятьсот лир, эскалопчик за восемьсот, цыпленок à la diavolo, — по-дьявольски, что ли? — ну и всевозможные отбивные, из которых льется кровь, котлеты и разные пирожки — tortellini — какое милое, красивое слово. Так могла бы называться оперетка. Под желто-синим тентом сидела какая-то цветущая семейка и лопала с таким аппетитом, словно впервые дорвалась до еды. Я примерно прикинул, что расходы на каждого не меньше двух тысяч лир, это без сервировки, процента на чаевые. «О, святой Каликст, покровитель катакомб», — вздохнул я: ведь здесь, под землей этого города, а может быть, и под нашим рестораном находилось их сумрачное королевство. Королевство смерти, подземное кладбище первых христиан. Всего в нескольких метрах под землею, прямо под нашим рестораном, под этим солнечным маленьким раем, где сидят прекрасные женщины и маленькие дети, единственные жители неба на земле, играют среди опадающих роз. Там подземелья Гадеса
{109}, а тут торжество Петрония, лукулловы пиры. Я все смотрел на обжиравшихся немцев — не знаю, почему я решил, что эта семейка непременно немцы, их голосов я не слышал. Ну и здоровы жрать эти немцы. Глядя на пирующих здесь, среди роз, гостей, я вдруг понял, почему Римская империя пала, не выдержав натиска варваров извне и христиан изнутри. Вместо этих клецок я мог бы, конечно, заказать к вину эскалоп. И вообще зря это я, заказывая, объяснял официанту, что у меня нет денег. Он все равно ничего не понял. А я всего-навсего хотел объяснить ему, почему у меня на обед одни клецки, которые здесь идут как закуска или как первое.