О том, чтобы пошел один из нас, речи нет. В кино мы ходим вместе, плечо к плечу, так же, как на футбол, в лес, на кладбище, на речку. Только со временем, с годами, пути наши разойдутся. Мы сидим над разбитой копилкой, над кучкой бумажек и в который раз уже считаем монеты, теплые от наших рук. Молчим. Смотрим друг на друга. Думаем. Бросаемся к красному шкафчику, вытаскиваем из ящика целую кучу старых билетов, а точнее «контрамарок», которые сохраняют для контроля. Пробуем как-нибудь соединить, склеить две контрамарки, чтобы половинки печати сошлись, чтобы два использованные клочка стали неким целым, стали билетом. Нет. Не соединяются. К тому же у Казимежа ястребиный глаз. Разве что в толчее, в шуме, в спешке, бочком… Идем, все-таки идем. Всякое может случиться. Идем с отчаянием в сердце, без веры, но идем, потом уже бежим. К кинотеатру.
Какой шел фильм? Не знаю, не помню. Помню только нашу лихорадку, нашу надежду, наше безнадежное уныние. Перед кинотеатром толпа. Какие еще есть возможности? Без билета? Юркнуть в боковую дверь? Казимеж. Через окно в уборную, а из уборной — в фойе? Казимеж. Или, наконец, пойдет один из нас, а потом дома расскажет фильм другому? Нет. Лихорадка усиливается, толпа нажимает. Казимеж в дверях — как многоголовый Цербер. Стоит раскорякой, еще не впускает, то на ком-то шапку собьет, то по уху хлопнет. Еще не впускает, еще осталось пятнадцать минут, десять минут, мы еще стоим в толпе тех, у кого есть билеты. Вот уже впускает. Тщательно проверяет билеты, разрывает их. Зрители входят. Мы хорошо знаем это прохладное фойе с черно-белым плиточным полом. Преддверие зала. Кто туда попал, тот, собственно, уже очутился в другом мире. Мы стоим в толпе, мы без билетов, нам не хватает тридцати грошей. Толпимся, как все прочие, кто с билетами и кто без билетов, кругом зажатые, потные… Но это только видимость, видимость — толпа у входа тает, уменьшается… еще пять минут, четыре минуты, три… Надежды нет. Мы смотрим друг другу в глаза. Казимеж отодвигается, медленно притворяет двери, оглядывается, впускает кого-то опоздавшего. Глаза его равнодушно скользят по поредевшей кучке. Мы еще стоим. Через минуту двери закрываются. Конец. А там, в зале, — начало. Начало сеанса.
Перевод Е. Лысенко.
АВТОМАТ
Либо крал то, чего имел я вдоволь, притом намного лучшего, желая насладиться не своею добычею, но самою кражею и грехом…
Красный автомат с шоколадками фирмы «Оптима» стоял в зале ожидания железнодорожного вокзала. Не помню всех сортов шоколада, какие были в автомате. Помню лишь два сорта: шоколад с фруктовой начинкой и твердый, десертный шоколад. Небольшие эти плитки выпадали, когда потянешь за ручку, при условии, что в автомат опущена двадцатигрошовая монета. Да, да, монета… Попытки опускать копейки, пфенниги, сплющенные металлические пуговицы были безрезультатны. Сам факт, что автомат выбрасывал шоколадки, казался нам «волшебством». Это ж не обычная покупка, где монета переходит из руки в руку… Впрочем, и монеты и покупки наши были курам на смех — кубик халвы за пять грошей, леденец «петушок» за пять грошей, ириски по грошу штучка, пончики за пять грошей или за два гроша, мороженое за пять грошей… Было и мороженое за два гроша — мороженщик долго, шумно скреб ложкой в жестяной банке, наконец насаживал на вафлю заостренный, тонкий язычок «мороженого», одна видимость, под слоем «мороженого» была пустота… Что ж еще было? Иногда сухарь, покрытый липким сахаром, — покупали их в кондитерской у Гросманши, или в продуктовой лавочке пани Кобендзы, или у Тыгера, или у Шмухи… А тут красный, сверкающий лаком и никелем, застекленный, наполненный шоколадками автомат. Когда контролеры открывали автомат и вынимали мелочь, чего только там не находили!.. Однажды сосед принес нам горсть металлических кружочков: «У вас всегда не хватает пуговиц для игры, вот вам, можете играть, только поделитесь по-честному»… Кружочков было не то двадцать, не то тридцать. Мы сразу же принялись их «оббивать» — они были плоские, а для игры годились только гнутые, выпуклые. В общем, надо было им придать форму «лепех», чтобы лучше отскакивали от стен, кирпичных оград, заборов. Выше всего ценились гнутые копейки, металлические пуговицы от военных и пожарницких мундиров… Играли тоже на деньги… Работа пошла так быстро, что через час у нас осталось всего три или четыре плоских, не оббитых кружка. «Слушай, а ведь они в точности размером в двадцатигрошовую монету», — сказал брат, не прибавив никакого комментария. Осень стояла дождливая, игры во дворе прекратились, мы, скучая, слонялись по дому. О господи, так надо же бежать, попробовать, может быть… Ну вот, опустили мы один кружок. Потянули за ручку, щелчок. Выскочила шоколадка. Опустили два кружка, выскочили две шоколадки. Изумительный был день. Шоколадный день. Но не без тени. Мы знали, что отец «исполосовал бы нам шкуру», а может быть, не только исполосовал бы, но и «содрал бы шкуру», как он частенько говорил. Но несмотря на это ни шоколадка с начинкой, ни десертная не потеряли своего вкуса. Одну шоколадку съели мы на чердаке, другую в сарае, а третью оставили на ночь — съесть в постели. Спали мы на одной кровати, поэтому нам никогда не бывало скучно. Прочитав молитву, мы рассказывали друг другу «истории», всякие «фильмы», «детективы» и «сказки» собственного сочинения, нередко под одеялом происходили долгие совещания при свете крохотной лампочки, прикрепленной проволочками к батарейке, при этом свете устраивались также «пиршества». Вот для такого ночного пиршества и предназначалась шоколадка с начинкой. «Оббитые» кружки уже не годились для операции «тухлая шоколадка» — такое название получила у нас эта акция, направленная против капитализма. То была моя первая и последняя «преступная» акция, хотя опять-таки утверждаю, что она была направлена против капиталистов и фабрикантов шоколада. Как-никак мы же не взорвали автомат с помощью бомбы, а я не уверен, что этого не следовало бы сделать. В знак протеста. Ну конечно, изготовить бомбу дело нелегкое… Но у истории с кружками был еще эпилог. Минула осень, минула зима. Зимою забав было сколько угодно, причем дешевых, натуральных. Снег. Лед. Снежные бабы, каток, санки… Но больше времени мы проводили дома. Рылись в углах и тайниках, искали то, чего не потеряли… В щелях между половицами, случалось, найдешь — хоть было это сказочной удачей — пятигрошовую монетку, или копейку, или иголку… Ковыряли мы в щелях спицами. И вот во время подобных изыскательских работ нам удалось обнаружить покрывшийся ржавчиной кружок. Мы отчистили его до блеска наждачной бумагой, смазали жиром, протерли мягкой тряпочкой. Он засиял, как маленькое солнце. Вспомнился нам тот славный день, когда одна за другой нам сыпались шоколадки, а теперь вот есть у нас один-единственный блестящий кружок. Мы вдруг ощутили во рту густую сладость шоколада. После многих месяцев перед нашим мысленным взором опять явился сверкающий автомат, идол, который мог подарить нам минуту счастья. Надежда окрыляет: в мгновение ока мы промчались по трем улицам и очутились на вокзале. Людей почему-то не было, у автомата — никого. На сей раз совершить чудо превращения кружка в шоколадку предстояло мне. Брат стал возле входных дверей. Я подошел к автомату, с минуту подумал, какую выбрать шоколадку, и эта минута раздумья едва меня не погубила. Я опустил «монету» в отверстие, но когда потянул за ручку, «монета», звякнув, выпала из автоматного нутра. Может быть, подумал я, этот сорт уже весь вышел, и надо опустить «монету» в другое отверстие. Опустил, а она опять со стуком выскочила. В тот же миг я почувствовал, что позади меня кто-то стоит, и уголком глаза заметил, что этот кто-то — в железнодорожном мундире. Я застыл, но лишь на одну секунду — я ничем не выдал, что знаю о присутствии этого человека. «Денежки» своей я не вынул, но стал резко дергать ручку автомата — попросту изображать «малыша». Да, да! Надо было притвориться несмышленышем, дурачком, каким я не был… И я принялся стучать кулаком по автомату и кричать ему, будто он живой: «Отдай мне мои деньги, отдай мне мои деньги». Мундир все стоял за моею спиной; звенящим от слез голосом я стал просить: «Отдай мне мои двадцать грошей, гадкий, гадкий автомат». Мундир пошевелился, я почувствовал на своем плече довольно тяжелую руку железнодорожника — и пятки мои приросли к полу — не от тяжести ли ушедшей в них души? Хриплым, низким голосом железнодорожник спросил: «А может, вот это твоя денежка?» — «Где? Где?» — закричал я. «А вот в этом ящичке». Я заглянул в ящичек, на дне, бесстыдно блестя, лежал начищенный кружок… И опять я завел свою «ребячью» жалобу: «Отда