— Плохо, но сойдет.
Я расставил их по пожилинам и подборам, показал, что делать. Ввалился Василий, он бегал на сопку снимать показания приборов — это дело он никому не доверяет.
— Ну и ну, — только и сказал он.
К полуночи закидной невод красовался во всем своем великолепии, осталось только навесить грузила и привязать балберы. Парни не верили делу своих рук.
Брели мы на свою скалу в отличнейшем настроении. Роман то и дело спрашивал:
— И много у вас за путину навару выходило?
— Как поймаешь. Но на рыбе работка…
— Это ясно. А что надо уметь делать, чтобы взяли в рыбаки?
— Работать.
— Устроиться бы в колхоз, где ты работал. На сейнер бы. Или бы на траулер, пошарахаться по океану.
— Устраивайся.
— Железно. Вот малышик подрастет, чтоб Аньку одну можно было оставить. Или тещу вызову, чтоб сидела с малышом. И давай-ка вместе махнем? А? Ну разве мы мужским делом занимаемся? Или ты уже завязал с морями?
— Не знаю, Рома. Институт надо кончить.
— Да брось ты… Может, в бухгалтеры пойдешь?
И меня опять одолели мысли о ненужности предприятия. Да и сами книжки оказались не такие уж интересные. Скука одна. То ли дело в морях, когда всплывет раздутый кутец трески! Или у борта под люстрой бесится сайра. А селедочка! Как она переливается, как играет бледными цветами в неводе. Пахучая, серебристая.
— Чудак рыбак, — не унимался Роман. — Эх!
У Романа народился сын.
Ну и торжество же мы устроили! Израсходовали месячный запас сахара, наготовили коньякообразного «самтреста» — подозреваю, что в своей бродячей жизни Роман кусок хлеба зарабатывал и на этом поприще, во всяком случае, он мог дать много очков форы Остапу Бендеру, знавшему четыреста рецептов этого дела, — столы разукрасили со старанием десятиклассниц, когда они собираются на выпускной вечер. Одним словом, на столах горело все: селедочка в колечках лука, хариусы и жареные и пареные, дымящаяся медвежатина, бакланы сидели на блюдах как живые — только что без перьев — и держали в клювах по кусочку сахара. Искрилась княженика и брусника, цветы самые расчудесные.
Васька понюхал из бутылки и блаженно сощурил глаз.
— «Пять звездочек».
— Самое то, — добавил Лев.
— О, ты куришь в этой промышленности, — засмеялся Василий. — Не зря в тресте ресторанов и столовых работал.
— Давно дело было…
Все были в белых сорочках и при галстуках.
Первые тосты были за «Сергея Романовича», потом «за Аннушку» — все мы знали ее, потом «за батьку». Сам же «батька» светился: подвижное лицо его, отшлифованное бродячей жизнью и закаленное всякими переделками, преобразилось. Оно потеряло налет авантюризма и цыганщины. Оно было просто хорошее. Особенно глаза. Они излучали добро и мечту.
На магнитофоне вертелись самые современные мелодии — парни с метеостанции от необремененности работой коллекционировали музыку, выискивая ее по всему эфиру. Пели песни. Гитаристов, кроме Романа, еще двое было: наш Володька и Лев. Правда, Володька мог только «сербиянку», а Лев бренчал аккордами — такая музыка пролетает мимо сердца.
Роман к гитаре не прикасался. Он раскинулся на тахте и мечтал.
— Вот когда я на Диксоне работал, — вспоминал он, — у нас тоже компания была. Как мы Новый год встречали! Бывало, начнем пельмени готовить всем табором… по триста пятьдесят штук готовили. До самой засыпки, до полдвенадцатого на морозе держали. После, когда я уже был на материке, всем материковским друзьям говорил: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».
— А ведь верно, братцы, — задумчиво добавил Василий. — После демобилизации я в Приморье работал на соевых плантациях — совсем не тот компот…
— Дайте-ка мне, братки, вот эту штуку, — сказал Роман и потянулся к гитаре.
Мы притихли. Мы знали, что Роман брал гитару лишь в тех случаях, когда пожары не вмещались в его душе. Глаза его погрустнели, затуманились, мы дыхание затаили.
А мы подпевали. Подпевали потихонечку, боясь расплескать накипевшее на душе, хотя хотелось крикнуть во все печенки. Хорошо мы пели. И хорошие мы были. И, вспомнив материковских знакомых, мне их стало жаль — им не испытать такое.