— Вот так вот их! — заключил Роман.
Этой ночью у нас кто-то скинул в обрыв все березовые дрова…
Так и жили. Научились сами печь хлеб, сами таскали березовые дрова для баньки, читали книжки только из своей библиотеки. Хоть и вполне обходились без бильярда и ихних кинофильмов и, кстати, гордились этим, но в глубине души понимали, что война — самое нелепейшее явление на земле и страдает от нее наиболее слабое государство.
Но ничего… через месяц и к нам пришел снабженец, привез свежей капусты, огурцов, помидоров, сметаны… и у нас был теперь борщ из свежей капусты. А еще этот снабженец привез Аннушку с Сергеем Романовичем — боже мой! Этот маленький человечек, который покачивал головкой, часто сопел и на весь мир смотрел пока что бутылочными глазками, преобразил нашу жизнь: мы не хлопали дверями, вычистили и выскребли все до блеска, мух и комаров даже не подпускали к дому. Малыш же большую часть суток спал, и мы с нетерпением ждали, когда он проснется, — Аннушка разрешила нам дежурить возле его коляски.
Но у нас не было козы, которая дает молоко.
— Рома, — упрашивала Аннушка, — ну помирись с ребятами.
— Ни-ни. — Роман был неумолим.
— Сама пойду.
— Иди. Только ничего не выйдет.
И каково же было наше удивление, когда вместе с Аннушкой взобрался на наше «гнездо» сам Васька Степанов, таща за рога козу. Они с Аннушкой долго стояли возле сарая, потом Васька ушел.
У нас не хватило духу помочь Аннушке.
— Рома, давай пригласим их на крестины, — попросила она мужа. — Вот посмотришь, придут.
— Как хочешь.
Мы не были уверены, что парни придут, но «самтреста» и закусок на всякий случай приготовили на оба «государства».
Они пришли. Все четверо. Наглаженные, при галстуках, с охапками цветов. Принесли знаменитую гитару.
Встретили мы их с повышенной радостью — не по себе все-таки было: будто и мы немного виноваты… да чего там. Они же вообще тушевались. Выручал Сережка. Он переходил из одних рук в другие и всем улыбался беззубым ротиком. Да так улыбался, что даже глазки сужались и дышал чаще… будто спешил куда-то.
К вечеру Сережка уснул. Сами никак не могли угомониться. Поднимали и поднимали тосты, и за Сережку, и за Аннушку, и за отца. А он расслабленно сидел на диване, облокотившись на подушку, и ворошил свое прошлое.
— Эх, братцы, и славно же мы жили на Диксоне! — задумчиво говорил он. — Тоже компания была… на Новый год пельмени…
— Я тоже материк не люблю, — соглашался Василий, наливая чаю и себе и своему другу. — Разве там жизнь?
— Что ты, Вася. Если мне, не дай бог, когда придется попасть туда, я всем материковским корешам буду говорить: «Вы не жили при коммунизме, а я жил!»
И вот захмелевший от счастья Роман потянулся к гитаре.
— Братки… вот эту штуку. — И сам стал настраивать ее.
И вот он запел:
Как он пел! Как он пел! Душу вынимал.
Никогда с Романом такого не случалось — он душу вынимал из себя, из гитары и из нас.
А мы подпевали. Вполголоса… Хорошо мы пели. И хорошие мы были.
Чистое море
Где шторм да ветры —
там вся жизнь борьба…
Ночка стояла тихая, теплая, с далекими звездами. К утру звезды стали гаснуть. Мишка возился с неводом, я, развалившись на трюме, смотрел в небо. Из головы вылетели заботы о рыбе, о плане, о заработках, было небо да море. На душе покой, только сердце обволакивала сладкая боль: «Кораблики, кораблики… кораблики-журавлики».
Это несколько лет назад была у меня знакомая девушка. Как-то в приступе детской беспечности она мне рассказывала сказку. Эта сказка начиналась словами: «По синему синему морю плавают кораблики…»
Вот прошло уже много времени, я не тот салага-мореходец, щеголяющий нарукавными нашивками и грезящий дальними странами, но эта сказка иногда, особенно осенью, с новой нежностью сжимает сердце.
— Мать честная, что творится! — прервал мои мечтанья Михаил. — Теперь пойдут дела.
Я глянул на горизонт. Весь он от мыса Ганна до серых камней был покрыт дымами, — стармехи выжимали из машин все, что можно было выжать, — а над ними, над этими черными дымами, носился самолет-наводчик «Рыба».
— Неужели опять не заловимся? — Мишка хлопнул ладонями и кинулся к неводу.