— Эй, эй! — закричал Петро и похлопал себя по губам.
Михаил отнес Петру раскуренную папиросу, сунул ему в рот. То же самое проделал и с нами.
— На сдачу придем последними, — дрожащим голосом бубнил он. — Очередь уже большая, сегодня все с рыбой…
— Миша, и когда же ты замолчишь?
— Ты лучше, братка, организуй чаю, — толкнул его Сергей.
— О! И правда.
Минут через двадцать каждый держал по кружке чаю. Михаил разбавил свой полбанкой сгущенки, Сергей пил почти заварку, Петро вприкусочку похрустывал.
— Да-а-а, придешь это с работы, — замечтался Михаил, — на столе кастрюля дымится. Со щами. Или пельменями. Пацаны тут как тут, с ложками. Колотят по столу. Когда я ем, младший смотрит мне в рот, а сам не ест. Жена всегда ждет.
— Лариса тоже всегда ждет, одна ни за что не сядет. Ругаю ее за это, ведь иногда на работе задержишься или с корешом, а она ждет.
— Все, видно, жены одинаковые.
Три коротких гудка осколками — к своим местам. Камбала поднял буй, Михаил занес молоток. Секунды — и длинный гудок… По-о-ошел, зашуршал неводок в пенистое море. Разметались нормально, хоть погодка и «на любителя». Задыхающиеся и потные, хватаясь за что возможно, стекаемся к лебедке.
— Вот пироги так пироги, — смеется Мишка.
— Чаво? — передразнил его Толик.
— Чаво, чаво, — наигранно возмутился Мишка. — Да ничаво, во чаво.
Поисковик обошел вокруг невода, возвратился к борту. Володька опять вышел к брашпилю, показывая сразу оба большие пальца.
— Есть, да, Николаич?
Володька опять показывал два больших пальца.
— Может, опять пустырь, — пропыхтел Петро.
— Это ты уж как всегда…
— Пхе-х! — дядя Степа включил лебедку.
Выбираем. В неводе прогуливаются реденькие косячки, так называемая «верховая», большой рыбы пока не видно. В плохую погоду бывает так, что она держится на глубине, у самых низов невода. Но выборка подходит уже к середине, а ее пока не видно.
— Что-то, парни, не то, — щурясь на невод, сказал Толик. — Неужели колышка делов натворила?
— На стяжном выскакивала колышка?
— Выскакивала, Сережа.
— Тогда ясно.
— А и тогда была колышка, когда мы сами залились и еще двоих залили, — вмешался Михаил. — И ничего ж… ты тоже говорил, что две колыги вылетело.
— Помолчи, Миша.
Черт возьми! Зашевелилось презрение к двум последним дням, да что ж мы. Заколдованные?
— На трюм, может, хватит.
— Вот она! — крикнул Сергей, растягивая невод, где была дыра метра в четыре. — Вяжи, Миша, узел.
— Елки зеленые, — засмеялся Толик. — А еще завидуют нам, что помногу зарабатываем.
— Заработаешь тут у вас, — пыхтит Мишка, — орден Сутулова.
— А ты и не работал.
— Я, Сереж, думал, что человеческая…
— Не так, не так, — прервал его Сергей и кинулся помогать ему завязывать дыру. — Что же ты? Совсем без мозгов? Человеческая…
— Николаич! — крикнул Петро на поисковик. — А ну глянь, что там?
На поисковике загрохотал двигатель. Кешка вышел на бак, пустил волну по швартовому концу. Конец слетел с нашего кнехта. Утаскивая его, поисковик попятился, повалился на бок и, падая во все стороны, пошел вокруг невода. Обойдя его, на полном ходу развернулся и пропал в темноте. И рокот его стал таять…
Ни ругаться, ни возмущаться не было ни желания, ни силы.
Через несколько дней после того неумелого собиранья цветов ступил на палубу «Светлогорска». Рейсы у нас были долгие и спокойные, мы возили мороженую камбалу из Аляскинского залива в Аден и на Цейлон.
Какие плаванья и какие моря! Какое настроение и какие мечты! По вечерам в салоне собирались свободные от вахты, молодежь в основном и те, что не несут вахту, или, точнее, что всегда на вахте: капитан, стармех, электромеханик, рефрижераторный механик, главбух — это старые, обдутые ветрами всех морей и просоленные во всех океанах мореходы, для которых кругосветное плаванье обычное дело.
Сколько всяких воспоминаний и разговоров о всех чудесах и нечудесах, о всех приключениях и случаях, что происходили с ними в плаваньях. Электромеханик очень хорошо играл на скрипке, начальник радиостанции аккомпанировал ему на пианино. После этих вечеров я сразу уснуть не мог, поднимался на верхний мостик и смотрел на море и мечтал, когда придем во Владивосток, где меня ждут письма.
Работать стало уже совсем плохо, море уже страшное. Теперь и мы с Толиком опустились на колени — русская тройка уже давно по площадке ползает на коленях, — на палубе уже и лючины не улеживаются. Да и ветер… сдул бы, не держись мы за невод.