— Если смогу. Пхе-х!
— Смоги.
Сгрудились у мачты. Курим. Держимся друг за друга. Сразу за нашим освещенным пятачком во все концы и без края, может, до Америки и Японии, воющая темь. А мы вот, вцепившаяся друг в друга кучка людей, пылинка в этом космосе ада, стоим. Дышим. Рты мокрые, дыхание теплое.
— Не починит он.
— Ребят, это чаво же? Надо бросать все это. Эт же чаво, а?
— Да погоди ты.
— А дед как чумной: брать, брать…
— Он прав.
Из машинного люка высунулась большая шапка дяди Степы. Он, двинув ее, потянулся к рубильнику — лебедка затарахтела.
— Пошли, братка.
И я греб… хитрил, но греб, греб! На кончик рукоятки весла накинул конец рукава телогрейки и этот конец рукава прижимал только пальцами, а тянул спиной — что же это было?! — и греб, подлец же ты, рыбак! Ну всегда выкрутишься, всегда найдешь выход из положения. И никогда этот подлец не знает и никогда не узнает, чего и сколько в нем есть и на что он способен. Нулей во всей математике не хватит, чтобы измерить все.
— Брать! — в вениках брызг стоял Егорович.
— Амба, Егорович, не выгребемся.
— Брать.
Они с Сергеем стояли друг против друга: на широко расставленных ногах, подавшись вперед, с изломанными лицами. Особенно Егорович в своей мокрой, черной шубе.
— Брать! — Он боком стоял к Сергею. Сергей хотел что-то сказать, но волна шибанула его под ноги, он упал — сейнер повалило на бок и поставило лагом к волне. Невод ослаб и, всплывая, заизвивался дорогой по освещенным волнам.
— Отцепились. Пхе-х!
Вот мы и в Пахаче. Забрались в самые верховья речки, поселок, причалы, рыбцехи слабыми огоньками мерцают далеко-далеко. Ткнулись носом в травянистый берег, вынесли якорь на берег — капитально стали.
Ночь темная, ветреная, мокрая, дождь зарядил окладной. Как далекий сон и этот ураган в море, и зацепившийся за грунт невод.
Стою в рубке с кружкой горячего чая. На мне сухие легкие брюки, тепленькая, легкая — как из паутинок — сорочка, на ногах шлепанцы. В рубке темновато, только рдеет зеленоватый огонек рации. За окном мрак и холод, сырость и ветер. Из кубрика доносится хохот ребят и похлестывание картами по столу, они в «шестьдесят шесть» режутся. Кряхтит дядя Степа, наверно, в койку лезет.
Выбрался я из кубрика потому, что жарко там, а еще потому, что мне вспомнились те времена, когда мне было двадцать лет. Когда среди бесконечных просторов Ледовитого океана в душе теплились стихи:
Несколько часов назад входили в устье. Естественно, кроме нас, в море никого не оставалось, все разбежались но укрытиям еще в начале этого кошмара.
Входили. Бары перед устьями на песчаных отмелях были раза в два выше сейнера, в грохочущей тьме еле мерцал огонек входного маяка… Все столпились возле Егоровича, он, синеватый чуть, вглядываясь в мрак, будто улыбался, и глаза его были похожи на глаза его сынишки, двухлетнего Володьки. То и дело, выпятив нижнюю губу, сдувал пену с лица.
Когда сейнер не выгребался — дядя Степа с Толиком, наглухо задраившись в машине, регулятор скорости держали вручную, — от валящего бара дыхание стопорилось. Бар нависал, вот-вот задавит, но сейнер каким-то чудом выскакивал, бар, расшибаясь, грохотал за кормою.
Послышались шаги на трапе, и голос Толика запел:
Вот и сам Толик. Он тоже в сухом, гладко причесанный и тоже с кружкой чаю. Его руки, с плоскими, раздавленными металлом пальцами, будто не просохли и ярко выделяются из белых бинтов, которыми обмотаны запястья.
— Дед с Сергеем сухого врезали Мишке с Петром, — смеется Толик. — Давай сразимся с ними?
— Давай.
Толик потянулся к окну, чуть приподнял его, в рубку дохнуло холодом.
— Стихает, кажись.
— К утру стихнет.
— К утру уж точно. — Он опустил окно. — Завтра начнем невод чинить. Сливная вся в клочьях, нижняя подбора пожевана вся, вертикала вообще нету.
— Пустяк.
— Да это… — отмахнулся Толик. — По берегу выстлал и форшмачь. Не то что на палубе, на берегу хорошо.
— Еще бы.
— Неводок будет как новенький, — улыбнулся Толик. — Правда, сдачу потеряли. Но скоро жировая навалится, неводок налажен, глядишь, и Андрея обставим.
— Андрея трудно.
— Андрея трудно, — согласился Толик, — но можно… Наш дед не хуже его курит в этой промышленности. А Николаева запросто.