— И делать нечего.
— От черт! — Толик опять потянулся к окну. — Скорее бы стихало.
— К утру все нормально будет.
Заскрипели ступеньки на трапе, послышалось «пхе-х», и выбрался дядя Степа. Боком полез из рубки. Не глядя на нас, бросил:
— Ложитесь спать. Завтра встанем чуть свет. Пхе-х!
— Сейчас! Вот партию сгоняем. Ну, пойдем, что ли?
— Пойдем.
Спускаемся в кубрик, в последний раз глянул на окна, где бесилась ночь с дождем и холодом.
— …и гонит в ослепительной лазури-и-и… — опять запел Толик.
Кораблики, кораблики…
Передо мной сияло чистое море.
Мальчик в резиновых сапожках с зайчиками на голенищах
Я шел с моря.
Поднялся в рубку, море искрится и блещет. Небо чистое, воздух теплый. На горизонте зеленеет полоска берега, через несколько часов ступим на твердую землю.
Твердая земля… Месяца три мы не видели ее. Когда уходили в путину, она была в белых сугробах, а сейчас там трава до плеч. В тундре стада куропаток, в озерах компании уток и гусей, по увалам бродят медведи, сгребая бруснику.
Прямо по курсу обозначились строения на берегу. Это Кирпичный, местечко в пяти километрах от колхоза. Четверо дедов там каждый год обжигают кирпичи.
— Володя, держи на Кирпичный, — сказал я помощнику.
— На лано?
— На лано.
— И какая нужда?
Сейчас мы идем домой, на пирсе парней ждут дети, жены. У них будет праздник. Меня там никто не ждет, ни жена, ни просто женщина, в чьих глазах светилась бы радость.
Несколько лет назад я был женат, жизни не получилось. Не знаю, кто из нас прав, кто виноват, но после этого на семейную жизнь других я смотрю с грустью, на влюбленных — с сомнением. Впрочем, были и у меня времена, когда в морях сходил с ума от любви, бесился от ревности. Все было…
Володя ткнул сейнер носом в берег, я прыгнул на прибойку. Шагнул, и меня повело в сторону — что значит много времени не ходить по твердой земле.
Сегодня воскресенье. И на земле праздник, тепло и чисто. Хоть море, хоть солнце, хоть промытая галька на прибойке. Ружье с патронташами мне показалось ненужным, и я хотел передать его на судно, но Володя уже отошел от берега. Как палку, кинул, ружье за спину.
Брел по травянистому берегу, встретил ручеек. Он был чистый, я не удержался, присел на бережок и закурил. Надо мной, свистя крыльями, пролетели гагары, они понесли рыбу в клювах. В море торчали нерпичьи головы, некоторые из них держали рыбу в зубах. Один я бездельничал…
Прошел несколько заросших кедрачом сопочек, куропаточные выводки стали попадаться все чаще. Они отлетали на несколько шагов и с любопытством смотрели.
В огромнейшем овраге наткнулся на старую медвежью берлогу. Она была очень живописна: под крутым обрывом, заваленная пересохшими кустами, травой и целыми деревьями.
Часа через два устал, развалился на мягком ягеле и смотрел в небо. Оно было далекое и синее. Мартышки, маленькие чайки, с писком вившиеся над озером, перелетали ко мне. Долго любовался их пепельными в черном обрамлении крылышками. Потом они надоели мне, стрельнул мимо, они унеслись к озеру, но через минуту опять прилетели.
Где-то Москва, Нью-Йорк, Япония, Южный полюс, а тут вот Камчатка. Ни людской толчеи, ни шелеста шин, ни запаха бензина. Ширь и приволье!
Нет! Тем, кто не испытал мучительно сладкого чувства бродяжничества по дикой природе, не изведал одиночества в океане, не знает страха опасности и жуткой прелести риска, тому не понять, почему Кук и Нансен уходили от каминов в просторы морей, почему Дерсу Узала, попав в сутолоку цивилизации, прятался в погреб и там разводил костер.
Я насобирал валежника в кедраче, чиркнул спичкой. Дым повалил столбом и под самыми облаками разостлался тонкой пленкой. Мартышки стали играть с дымом.
Природа… неудавшаяся любовь, предательство друзей, мелочные придирки родственников, тоска и обиды — все теряет смысл и значение на природе.
«Пожалуй, мне повезло», — подумал я, вспоминая свою жизнь. И мне стало хорошо… было радостно, что я делал те поступки, а не другие, поступал так, а не иначе. Давно у меня не было такого настроения. Костер догорал, а сучья собирать не хотелось.
Когда пришел на Кирпичный, деды трудились. Самый молодой из них брал лопатой глину из укутанной мокрыми тряпками кучи, лежавшей посреди «цеха», подавал на столы. Другие заталкивали ее в формы, приглаживали и уносили на улицу. Клали на траву, чтобы «он взялся». У всех в зубах папиросы, и все в шляпах, к шляпам пристроены накомарники. Выражение лиц спокойное, деловое. Люблю смотреть на лицо работающего человека. Тут и мысль, и сердечная теплота, и забота с огорчением, и радость, и святость. Я засмотрелся. Но деды вдруг вымыли руки и подсели ко мне.