— Ну «довесок», положим, ни при чем, — заметил старпом, — а вот с моря ушел…
— Я бы из-за бабы ни за что с моря не ушел, — шмыгнул носом Жук. — Удовольствие: на берегу гайки крутить.
— Ты повнимательнее крути штурвал! — оборвал его капитан.
— Есть! — и Жук впился глазами в компас.
— И зачем мы ее тогда на борт взяли? — продолжал капитан. — Такого матроса потеряли.
— Отличный парень был, — повторил старпом.
Так говорили рыбаки в рубке сейнера, выходившего из Уки. Два часа назад с борта сейнера ушел на берег матрос Эдька. Ушел с концами.
Роста она была небольшого, плечики хрупкие, глаза серые. Волосы темные, мягкие, пушистые. Смеялась она тихо, задумчиво и немножко грустно — так смеются люди, пережившие большое горе, но сохранившие доброе сердце и чистую душу.
Одни люди живут просто: «Все нормально и все нипочем… Неудача? Ну и черт с ней, в другой раз повезет. Беда? Переживем и беду, то ли еще бывает». И мало над чем задумываются. Такое бывает или от широты души, что очень редко, или от избытка оптимизма, что бывает в ранней юности. А другие переживают беду трудно, глубоко: хоть какая-то жизненная неполадка оставляет у них долгий глубокий след.
Несчастье таких людей почти убивает: в несчастье они некрасивы, совсем без воли. Зато уж на переживших горе — не налюбуешься!
Когда Виктор, расторопный моторист с колхозного катера «Мегафон», сказал:
— И чего убиваться? Ничего же не изменится.
Она вздрогнула. Она стояла на корме «Мегафона», возившего памятник в Пахачу на братскую могилу команды сейнера, погибшего в шторм, — на сейнере заклинило руль, когда он выходил в устье речки. Муж ее, Миша, там был.
— Пойдем в кубрик, — продолжал Виктор, — согрейся. — И осторожно взял ее за плечи. Она не сопротивлялась. Она была совсем без воли.
Виктор заботливо проводил ее в кубрик, принес чаю, икры. Чай был вкусный. Он лился из маленького заварничка душистой, глухо журчащей струйкой. И очень горячий. Она пила его маленькими глотками, думала о Мише. «Миша… тихий, уступчивый, молчаливый. Руки у Миши были маленькие, твердые, в вечных ссадинах и шрамах. Но какие желанные…» До самой Уки просидела в углу дивана неподвижная, печальная. Смотрела в одну точку.
В Уке Виктор напросился проводить ее.
— Ну будь веселой, — говорил он у калитки. — Что ты так? — Стал закуривать. — Знаешь что?
— Что?
— Пойдем завтра в кино? Мы целый день простоим, молоко и творог грузить будем.
— Хм, — грустно усмехнулась она. — Нет.
— Тогда я в гости приду.
— Приходи.
Как только «Мегафон» заходил в Уку — он возил в Ивашку то переселенцев, то молоко с творогом, то плашкоут с сеном, — Виктор заскакивал к ней. Иногда приносил конфет или большую рыбину. Пили чай, иногда — водку. Виктор говорил неизменно одно и то же:
— На сейнер бы. Второй год в колхозе молочу, и все на катере держат. А что на катере? Один оклад.
— Все денег хочешь?
— Ну. Сколотить эдак тыщонок… и на материк. Не жить же вечно в этой дыре.
— А чем здесь плохо?
— От даешь, — удивлялся он. — Во-первых: здеся медвежий угол, во-вторых: люди живут в культурных центрах… яблоки, помидоры там. На материке купить квартиру кооперативную. Завести мебели, костюмов штук десять, всяких фасонов. Можно и тележку… с деньгами что хочешь можно. Потом…
— Давай о чем-нибудь другом говорить, — останавливала она его. Эти вечные разговоры о «культурных центрах», «телевизорах», «тележках», «штук десять костюмов» были утомительны.
— Да давай. Хочешь анекдот?
И он рассказывал анекдоты. Он знал, что они старые, не смешные, — и она это знала, — но рассказывал. Она понимала, что он хочет ее как-то развеселить, вывести из оцепенения. И всегда вспоминала его слова, когда встретились впервые: «Не расстраивайся… ничего ведь не изменится».
А ведь правда, расстраиваться — что толку? Однажды, провожая ее с танцев, он стал обнимать ее.
— Давай поженимся, — шептал.
И они поженились. Виктор перетащил свой большой чемодан с «Мегафона» к ней. И в этот же год ему удалось попасть на сейнер. Ох, как он радовался!
— Накопим денег и на материк. Жить в большом городе… тележку свою завести… скоро скажем колхозу «покедова».
— А мне что-то не хочется уезжать отсюда. Здесь так хорошо.
— От даешь. Чем же?
— Не думала над этим.
— А чего здесь думать? Ха, — он засмеялся, закуривая. — Люди уже в коммунизме будут, а мы с медведями здеся просидим.
— Строй здесь коммунизм. — Она тоже засмеялась.
— Нет уж. — Он перестал смеяться. — Здесь пусть другие строят. Не смешно.