— Давай помогу? — приставал Мишка.
— Отстань… сама.
А Ванькин топор попадал не туда куда надо.
— Ну дак как? — не отставал Мишка. — «Задорную» или «Полуночную» оторвем? Сегодня суббота, кажись?
— Ногами сначала двигать научись.
— Да вроде умеем…
— Не хвались… паровоз.
Ребята захохотали.
— Ничего себе, — хохотал и сам Мишка, — толчки!
«А со мною она никогда так не разговаривает… вот с другими и шутит, и смеется, а тут… да и ребята… вон Мишка, он хоть к какой подойдет: и сказать знает что, и танцевать пригласит. А тут слова не выговоришь. — Расстройство с маленькой обидой на себя защекотало под ложечкой. — Да что об этом думать? Эти дела сами собой решаются, опять же от них все зависит. Думай не думай — только себя травишь. Поглядывать на меня будет, а выйдет за Мишку… Старая сказка… эх!» Уголок Ванькиного глаза повлажнел.
Грустную долю выбрала ему судьба в этом деле. Хуже некуда.
Уже когда на тракторе прицепщиком работал — четвертый класс как раз бросил, — по ночам снилась соседка, шустрая, быстроглазая, краснощекая девчонка. Она нравилась Петру, лучшему Ванькиному дружку. Петро красивее Ваньки был — чуб у него так и вился, — смелее, ловкий такой. Отчаянный, в общем. Петра боялись ребята, даже которые и постарше. И Ванька ничего поделать с собою не мог. Провожали ее вместе, потом Петька оставался стоять у калитки.
Так и росли. Но у Ваньки не было к Петру ни зависти, ни злобы. Наоборот даже, в драках — Петька то и дело задирался с кем-нибудь — ему приятно было стоять за товарища. В кровь иногда колупались…
В армию их провожала. Она, конечно, догадывалась обо всем и жалела Ваньку, да что толку из ее жалости? Не надо никаких жалостей.
После армии она вышла замуж за Петра…
— Давай поддам, что ли? — донесся Мишкин голос.
— Не подлизывайся.
Было слышно, как хряснули щепки в ее мешке. «И здесь то же самое получится. — Ванька как отвернулся, так ни разу и не глянул в ее сторону. — Нет уж… покедова…»
— Сильна баба, — сказал Мишка, когда она ушла.
— Не знаю. — Ванька принялся тесать бревно.
— Закурим? — Мишка достал папиросы.
— Давай. «Думай не думай…»
Но не думать о ней он не мог. Стал нарочито медленно, чтобы продлить время, разминать предложенную Мишкой папиросу. Перед глазами так и стоял ее взгляд, плавный жест, когда она волосы поправляла.
Вечерело уже. Похолодало. Запахи от речки усилились. Солнышко нижним краем позолотило леденистые вершины гор. Стук топоров и голоса отдавались гулче. Ванькина душа, как лодка, колыхалась в волнах воспоминаний. Куприяново… мать… Петро… трактор, лемеха плуга, под которые он чуть не угодил сонный, — в ночную смену дело было… ох как чиркнуло по ребрам… И опять плавный жест, выпавшая прядь волос из-под платка, тихий взгляд.
— Ну, на сегодня, кажись, хватит, — сказал Мишка. — Заканчивай, Ваня.
— Да я бы еще поработал.
— Да брось ты, — сказал Мишка, втыкая топор в бревно под навесом, — не волк, в лес не убежит.
— Это конечно.
Ребята между тем с еще большей лихостью, чем Мишка, бросали топоры, собирали на разостланные телогрейки щепки. Кое-кто развернул мешки. Ванька тщательно вытер — хоть и вытирать было нечего — лезвие топора, кинул его на плечо. Бородка, пробив телогрейку, больно кольнула лопатку.
— А это зачем? — удивился Мишка.
— С собой возьму.
— И куркуль же ты, Ваня.
— Ну и пусть.
Дорогу домой после работы Ванька всегда любил, хоть она и недолга. Идешь немного усталый, расслабленный. Дышишь. Смотришь на тропинку… вот и ковчег. Там ужин, теплый кукуль. Можно в кино или на гулянку. Если суббота, можно спать сколько угодно.
А сейчас его не радовало ни воскресенье впереди, ни хорошая погода. Так что-то…
Ребята же валили оживленной толпой: кто на рыбалку собирался, кто в клуб. Обсуждали тридцать процентов, что за коровник Василь Василич накинул, — уж больно быстро они махнули этот коровник. Мишка же вообще браво вышагивал, так это вколачивал каблуки в сыроватую тропинку. Телогрейка на нем на одном плече, фуражка набекрень.